— Теперь ты моя, — сказала Паручиха. — Будешь давать молоко моим ребятишкам.
Пеструха равнодушно пошевелила губами, выпустив тонкую нитку слюны, потом нагнула голову и понюхала землю, но не нашла ничего съедобного на сухом горячем песке.
— Подожди, еще попасешься, теперь уже будет где пастись, — сказала женщина и вдруг задрожала. Дети, от удивления засунув пальцы в рты, уставились на мать. А она вдруг бросилась к корове, обняла руками ее шею и разразилась неудержимыми слезами.
— Мама! — встревожился младший, но Паручиха не слышала. Она крепко обнимала гладкую теплую шею коровы, прятала лицо в мягкую шерсть. Корова осторожно пошевелила головой, устремив на плачущую женщину глаза цвета осенних каштанов, только что очищенных от зеленой колючей кожуры.
Неудержимые рыдания сотрясали худое, высохшее тело женщины. Они вырывались из горла, они изливались ручьями слез. Слезы лились на шею животного и прокладывали в лоснящейся шерсти темный мокрый след.
— Мама! — все тревожней окликали дети. Они стали тянуть ее за юбку. Вдруг она подняла лицо, сияющее, как солнце, мокрое от слез и беспредельно счастливое. Вмиг разгладились глубокие борозды, которые провели на коже долгие трудные дни, заблестели глаза. Паручиха вдруг помолодела, словно вернулись прежние дни, когда она была не вдовой, обремененной кучей детей, а молодой девушкой, поющей над озером девичью песню и упорно верящей, что будущее лучше того, что было.
Дети изумленно глядели на это новое, незнакомое им лицо. Паручиха улыбнулась им, привычным движением утерла нос концом вылинявшего платка и хлопнула корову по спине.
— Ну, пойдем домой! — сказала она бодро, и шествие тронулось — большая пестрая корова, женщина и стайка еле поспевающих за ней малышей.
Несколько дней продолжался дележ и разговоры о нем. Некоторые, едва успев опомниться от счастья, решили, что их обидели. Они не давали покоя Овсеенко, приходили, просили еще раз пересмотреть, переменить.
— Наверно, уж никогда так не будет, чтобы было хорошо, — скулила Мультынючиха. — К примеру, которые получили живье — им еще сеять надо. А кто получил картофельное поле — тем только выкопать, у них уж и есть на зиму.
Из-за картошки едва не разразился страшнейший скандал. Бабы отправились с мотыгами на картофельные поля; двинулись и те, на чью долю не досталось картофельных полос. Паручиха едва не разбила мотыгой голову Соне Кальчук. На дикие крики баб сбежались мужики и тоже ввязались в ссору. Испуганный Овсеенко поспешил созвать новое собрание.
— Я предлагаю картофель с помещичьих полей отправить в город для больницы.
— Это с какой же стати?
— Правильно! — крикнул Семен. — Лучше так, чем из-за нее драки затевать!
— Батракам оставить, чтобы они могли прожить зиму, а остальное в больницу.
— Там ведь тоже есть надо.
— О, теперь им больница далась! Большая тебе польза была от той больницы? Ни тебе, ни другому кому в деревне…
— Оно, конечно, нам от нее пользы не было…
— Сколько раз туда Макар отца возил? Так нет же, не приняли! Да и других…
— Ну, теперь-то иное дело. Теперь уж больница наша!
— Как наша?
— Наша. Теперь все наше.
— Так теперь, значит, будут и деревенских в больницу принимать?
— Обязательно будут!
— Ну, тогда пусть уж будет так…
Батраки, Совюки, Семен и кучка других подняли руки сразу, как только высказался Петр, который лишь теперь вышел из дому, пролежав несколько дней в жару после трудного пути. Остальные поднимали руки медленно, невысоко, нехотя.
— Единогласно! — сказал Овсеенко и закрыл собрание. Охота копать усадебную картошку немедленно пропала. Мультынючиха, схватив корзинку, собралась домой.
— Ты что же, уходишь? — крикнула ей вслед Параска.
— Ребятишкам надо поесть сварить.
— Опять? Как бы они у тебя не объелись! Только что ведь их обедом покормила!
— А тебе что? Из твоего, что ли, кормлю?
Вслед за ней потихоньку собрались и остальные. Женщины одна за другой расходились по домам.
Параска копала яростно, только земля взлетала из-под мотыги.
— Видала, каковы?
— Чего ты от них хочешь? — мягко ответила Ольга. — Научатся еще.
— Я бы их научила кулаком по башке…
Осталось всего несколько человек на большом поле: Параска, Ольга, Петрова сестра Олена, сестры Кальчук. Они бросали картошку в корзины, складывали ее в кучи.
— Одни мы и за год не кончим.
— Надо мужиков позвать.
— Надо бы. Овсеенко сказал свое — и рад. А работа ни с места.
На другой день вышли на копку картошки батраки, пришли Совюки, Семен, Петр. Копали вместе. Вечером в город пошли груженные картошкой подводы. На другой день оказалось, что с поля кто-то украл несколько корзинок, а Рафанюк ссыпал больше центнера со своей подводы в собственный погреб. Овсеенко только за голову хватался.
— Ну и люди! Что только с ними делать! Чего им еще надо?
Крестьяне пожимали плечами в ответ на его жалобы. Овсеенко уже переставала нравиться роль единоначальника, выдвигающего предложения, которые всегда принимаются; он понял теперь, что одному ему не справиться. Нужно было выбрать сельский комитет и опереться на него. До сих пор он медлил с этим, ему казалось, что сам он все сделает лучше. Но теперь он начал терять голову от крестьянских раздоров, обид, претензий, в которых ничего не мог понять. Он решил провести выборы временного сельского комитета, тем более что, как ему казалось, сам он уже более или менее разобрался в людях. Он снова созвал собрание. Пронесся слух, что будут проверять порядок раздела земли и инвентаря, поэтому явились все.
В комнате было душно и темновато. Все скамьи, табуретки были заняты, люди толпились у стен. Пахло овчиной и прелью от мокрых лаптей. Овсеенко сидел за столом в пальто. Кепку он сбил щелчком на затылок. Все внимательно и молчаливо смотрели на него.
— Значит, так. Нужно выбрать в сельсовет людей ответственных, таких людей, чтобы защищали интересы деревни и служили советской власти как следует.
Толпа шевельнулась и снова застыла. Овсеенко говорил довольно долго и цветисто. Как всегда, они очень немного из всего этого поняли. Наконец, он умолк и стал рыться в лежащих перед ним бумагах.
— Есть предложение…
— Иванчука Петра, — вмешался Данила.
— Да, да, Петра, ясно, Петра! — раздались голоса.
Овсеенко поднял голову от бумаг и окинул собрание удивленным взглядом.
— Кого?
— Петра хотим, Иванчука.
Овсеенко еще круче заломил кепку на затылок, встал, опираясь рукой о стол.
— Мы должны выбрать людей в сельсовет. Честных, достойных людей, надежных людей. А кто такой Петр Иванчук?
Они глядели на него, разинув рты. Петр выступил на шаг и остановился в тесном полукруге крестьян. Он подался вперед, как перед прыжком, сжал кулаки и смотрел прямо в глаза Овсеенко. Молодое лицо Овсеенко выделялось из полумрака, прямо на него падал свет лампы.
— Он в тюрьме сидел, осужден на десять лет, — резко сказал Павел.
— Всегда за деревню стоял! — тонким голосом крикнула какая-то баба.
— С малых лет его знаем…
Овсеенко грустно покачал головой:
— Вот как это легко говорится… В тюрьме сидел, десять лет… А сколько отсидел?
— До самой войны! — твердо сказал Семен и привстал со скамьи.
— Вот… Не знаете вы, товарищи, методов врага… Мало ли провокаторов для виду в тюрьме сидело? Мало ли таких, которые вышли из тюрьмы провокаторами?.. Иванчук был в партии?..
— Был, — ответил Петр.
— Ну, вот… А партию распустили. Потому что враждебные элементы в руководство пробрались, провокаторы в партии были…
— Но, кроме провокаторов, были ведь и честные, преданные люди, — прерывающимся от волнения голосом начал Петр.
Овсеенко сочувственно улыбнулся.
— Конечно, были и те и другие. И потому большевистская бдительность обязывает нас не забывать об этом. Иванчук может работать, мы никого не отстраняем от работы. Пусть работает, пусть проявит себя, может, когда-нибудь сможет и в сельсовет войти. Но сейчас… Мы берем на себя большую ответственность, товарищи, не забывайте об этом! Советская власть оказала нам доверие, и мы не можем обмануть это доверие!