— С каким осадником?
— То есть как это с каким? С Хожиняком.
Поп рассердился:
— Что это ты дурака-то валяешь? Известно ведь, что осадник здесь.
— Дома его нет.
— Дурак он, что ли, дома сидеть? Ведь всем известно, что это он стрелял в Паленчицах! Я-то знаю, что он где-то тут поблизости… Крепкий человек! Быть того не может, чтобы ты с ним не поговорил, уж я знаю. Чего ты меня-то опасаешься?
— Ну, говорил, — неохотно сознался Хмелянчук.
Неизвестно почему, его вдруг взяло сомнение. Он испытующе глянул в лицо попу. Но темные глаза смотрели из-под густых бровей по-всегдашнему. Хмелянчук немного успокоился, хотя в глубине его души осталась еще тревога, отражавшаяся в каждом его слове и заставлявшая его взвешивать каждую фразу, каждое движение.
— Ну как у них? Делают что-нибудь?
Хмелянчук снова встревожился:
— Да вроде делают… Понемножку…
— Правильно, правильно, — обрадовался поп. — Только осторожно, потихоньку… Сразу ничего не сделаешь! Обязательно надо поосторожнее.
Хмелянчук воспринял последние слова как предостережение и стал еще медленнее цедить слова. Он не сказал попу, что Хожиняк с некоторых пор пропал из виду, как сквозь землю провалился.
— А что же они? Как полагают?
— Да откуда я могу знать? Ясно-то он не сказал, этот Хожиняк. Они тоже вроде опасаются.
— Всякий опасается, — понимающе вздохнул поп. — Всякий! — повторил он и так стукнул костяшками пальцев по столу, что зазвенели пустые стаканы. — А в деревне?
— В деревне-то? Это как сказать… Один так, другой этак…
— Ты только гляди в оба. Этот Овсеенко, как он к тебе?
— Да вроде хорошо. Только ведь с ними никогда не знаешь твердо.
— Иванчука бы держать от него подальше.
— Петра-то? Петр, это да. Всех он хуже.
— Конечно. Как был всегда паршивой овцой, так и остался. — Поп рассердился, и вся кровь бросилась ему в лицо от какого-то воспоминания. — Неверующий, никакого почтения к слуге господню, никакого! — Он снова стукнул пальцами по столу, и снова задребезжали стаканы.
— Овсеенко к нему не очень…
— Не понять всего, — вздохнул поп. — В тюрьме он тогда сидел вроде за них, а теперь…
— Счеты там у них промеж себя какие-то, — объяснил Хмелянчук.
Отец Пантелеймон грустно покачал головой:
— Ну и хорошо. А ты за ним присматривай. Чтобы он нам хлопот не наделал.
— Уж я, батюшка, присмотрю.
— Ну и хорошо… А про свадьбы ничего не говорили?
— Ничего не говорили.
— Это они исподволь, постепенно хотят. А ты расскажи людям, как это у них. На три месяца брак, на два. Оставит женщину с ребенком и уйдет к другой. И опять свадьба. Кощунство одно.
Хмелянчук лицемерно качал головой, вспоминая, что рассказывали на этот счет о самом попе, но ничего не сказал.
— И вообще, того… Поговори с мужиками. Пусть знают.
— Я и то разговариваю.
— Ну вот. И с осадником поговори, только пообстоятельней. А то что ж мы одни-то? А учить в школе по-каковски будут?
— По-украински.
— Ишь ты, по-украински. Как мужика-то по шерстке гладят, — бормотал поп, почесывая в патлах. — По-украински…
— Ясли тоже для детей устраивают.
— Ясли? — не понял было поп. — Ах, скажите, пожалуйста, ясли…
— Дивчат из деревни в Луцк на курсы посылают.
— Вот ты и поговори с ними. На курсы! Разврат один, богохульство — вот что эти курсы. Скажите, пожалуйста, курсы!
Он запустил пальцы в волосы и остекленевшими глазами уставился на отражение лампы в пузатом, ярко начищенном самоваре.
С минуту продолжалась тишина. Наконец, поп очнулся и обернулся к Хмелянчуку.
— И что это будет, что только будет, ты мне скажи? — спросил он сдавленным голосом, и в глазах его отразился страх. Хмелянчука тоже мороз по коже подирал, хотя он и сам не знал, чего испугался. — Землю отобрали. Как тут проживешь? Признаюсь, есть у меня немного золота, деньги еще с прежних времен остались. Вот ты скажи мне, куда спрятать? Придут, найдут…
— Пока еще нигде ничего не ищут, — заметил Хмелянчук.
Но поп не успокоился:
— Придут, я знаю, что придут! Выведут в сад, расстреляют!
У него вырвалось короткое сдавленное рыдание. Длинные волосы рассыпались по скатерти.
— Я было под подушку спрятал. Потом целую ночь глаз сомкнуть не мог. Вынес в клеть, в зерно закопал. А вдруг, Думаю, придут хлеб отбирать? Ночью встал, вынул. И теперь прямо не знаю.
Глаза мужика загорелись жадным огоньком от одного только упоминания о золоте, хотя ему не нужны были поповские деньги: были ведь у него свои, запрятанные в улье, в саду. Поп заметил этот огонек:
— А ты что? Может, донести хочешь?
Хмелянчук так и подскочил на месте:
— Что вы, что вы, батюшка? Я бы для вас жизни не пожалел, — а вы вон что! Побойтесь бога, батюшка!
— Ничего, ничего, — бормотал поп. — Ты не обижайся. Человек уж сам не знает, что говорит, что делает. Кому довериться? Может, и собственная жена готова побежать в эту их… чрезвычайку…
— Что вы, батюшка, что вы? — успокаивал Хмелянчук попа, с беспокойством глядя на его испуганное лицо. — Нельзя так, батюшка!
— Конечно, нельзя. Да вот ты скажи мне, как жить-то?
Он сидел нахохлившись, как большая черная птица. Лицо его еще лоснилось от жира, растрепавшиеся волосы падали на щеки.
— Кончится все это, кончится! — пробормотал Хмелянчук. Он медленно встал, чувствуя, что не в силах оставаться здесь дольше.
— А ты не забывай, — напомнил поп, провожая его до дверей. — Где только можно, как только можно, но осторожненько, исподволь!
Он привернул лампу. Хмелянчук с минуту прислушивался на пороге, потом, не заметив ничего подозрительного, юркнул в темноту. Он спешил домой: нужно было кое-что собрать на продажу к базару.
С незапамятных времен каждый вторник во Влуках собирался базар. Война нарушила было установившийся порядок, но теперь, когда настал мир, люди снова вспомнили о базаре.
— Надо бы поехать, купить кое-чего, — озабоченно говорила Мультынючиха. — Время-то к зиме идет.
— Милая моя, а что же ты там купишь? Ничего во Влуках нет, — сказала соседка. Другие поддакивали. Но когда пришел вторник, бабы не выдержали. А вдруг удастся что-нибудь купить! Сказывалась и давняя привычка: поехать, посмотреть, послушать, что говорят. Каждая захватила с собой что-нибудь: яйца, масло, утку или курицу.
На пароме не было обычной толчеи.
— Что-то не очень народ идет.
— А зачем? Кому охота зря ехать! — буркнул перевозчик. — Разве там что купишь? Такие времена пришли…
Хмелянчук прилежно вслушивался, но никто не отозвался на эти слова.
С ним заговорила Мультынючиха:
— Вы тоже в город?
— Да вот, соли хотел купить.
— Что это, соли вам не хватило? — задорно спросила Соня Кальчук, и бабы рассмеялись. Все знали, что Хмелянчук сделал перед войной такие запасы, что и конца им не предвиделось. Хмелянчук пожал плечами:
— Кабы хватало, не покупал бы…
— Бывает, что и есть, да еще больше хочется.
— Бывает и так. — Он притворился, что не понял намека, но все-таки отошел к борту парома и стал равнодушно глядеть на воду.
— Говорят, будто соли во Влуках нет, — заметила какая-то женщина.
— Говорили, ничего нет, не то что соли.
Мультынючиха покосилась на двух сидящих на пароме красноармейцев.
— Э, верно, что-нибудь еще найдется… Раз советы едут во Влуки, — значит, что-нибудь есть.
Параска Рафанюк гневно нахмурила брови, бабы захихикали.
Красноармейцы, ничего не понимавшие в этих разговорах, улыбались женщинам приветливой, открытой улыбкой. Параска гневно обернулась к бабам, но паром уже причалил, и все стали поспешно сходить на берег.
На площади под липами было почти пусто, — ни лавчонок, ни лотков. Женщины неуверенно озирались.
— Видишь, ничего нет.
К Мультынючихе подошла жена почтового чиновника:
— Продаете яйца?