Та внимательно рассматривала покупательницу.
— Уж и не знаю…
— Кто же знает? — Покупательница пожала плечами. — Ведь яйца на продажу привезли, я думаю?
— Может, и на продажу…
— Почем?
Мультынючиха задумалась.
— Почем, — сказала она неуверенно, — уж и не знаю, право…
Покупателей собиралось все больше и больше.
— Ну, пани Мультынюк, — развязно обратилась к ней знакомая хозяйка палатки на базаре. — Почем яйца?
— А что это вы сегодня палатки не открыли?
Женщина тяжело вздохнула.
— Какая теперь торговля… Ну, так почем же яйца?
Мультынючиха рассердилась:
— Смотрите, какие! Так и лезут! Захочу продам, а не захочу и не продам!
— Домой понесете?
— А чего ж, можно и домой.
Она прикрыла корзинку платком и направилась к улице, где помещались все влукские лавки. Приоткрыла одну дверь. В лавчонке было пусто, хоть шаром покати. На прилавке стояла полоскательница для чайной посуды, несколько банок.
— Ну, пани Мультынюк, что хорошего?
— Да так, ничего… Соль есть у вас?
Худощавый лавочник Зайкин воздел руки к небу:
— Соль? Какая соль? Откуда ей взяться? Растет она у меня, что ли? Нет соли! Уже давно нет соли!
— А будет когда?
Зайкин пожал плечами:
— Я разве знаю? Может, будет, а может, и не будет. Откуда я могу знать! А вы что продаете?
— Яйца.
— Ну, так давайте!..
— Вот за соль я отдала бы!
— Что вы говорите! Откуда у меня соль? Заплачу деньгами, и дело с концом.
Она презрительно оттопырила губы:
— Э, я за деньгами не гонюсь… Может, керосин есть?
— Керосин! Если бы у меня был керосин, я бы не сидел в лавчонке, а был бы важным барином!
Она повернула к дверям.
— Куда, куда? Чего вы бежите? Мы же можем дельце сделать…
— Что даешь?
— Деньги дам. Рубли, злотые, что хотите, мне все равно…
— Заткни их себе, знаешь куда!
Она вышла, хлопнув дверью, с минуту постояла, нерешительно глядя вдаль, и повернула за угол, в соседнюю лавку.
— Материя есть какая-нибудь?
На нее посмотрели с удивлением.
— Материя? — вздохнула лавочница. — Ни лоскутка нет. Все раскупили. А что теперь в этих деньгах? Никто их не хочет брать.
— Да известно, — сурово сказала женщина и вышла. Медленно направилась она к площади. Там все еще вертелась жена почтового чиновника, тщетно уговаривая женщин продать что-нибудь.
— Вы нам голову не морочьте! — набросилась на нее Мультынючиха. — На что нам эти деньги? Дайте кусочек мыла — получите яйцо. Или платьишко детское… Башмаки можно.
— Правильно! — подхватили хором бабы. — Свое добро отдай, а за эти деньги ничего не купишь.
Горожанки безуспешно пытались уговорить их. Наконец, одна решилась и сбегала домой. Разгорелся страстный торг, в котором все приняли участие.
— Ишь ты, за дырявый джемпер…
— С ума вы сошли, хозяйка, какой же он дырявый?
— Я-то вижу, — говорила Мультынючиха, разглядывая на свет синий джемпер. — Ну ладно, пяток яиц дам.
Чиновница остолбенела.
— Да вы что? Пять яиц за шерстяной джемпер?!
— А не нравится, так и ешьте свой джемпер, а яйца я домой повезу.
— Ошалели бабы, — горько заметила одна из покупательниц.
Мультынючиха так и набросилась на нее:
— Ишь ты какая! Не нравится, так не надо, нам-то что. Подыхайте тут с голоду, и вся недолга! Нам-то от вас ничего не надо. А вот как вы тут без нас выдержите, это мы посмотрим… Глядите, люди добрые, сотню яиц ей за ее джемпер подавай!
— Да он раньше стоил…
— Мало ли сколько он стоил! А яички сколько стоили? Прошли те времена!
— Верно, верно, — поддакивали крестьянки.
Возле Хмелянчука все увивался низенький худенький лавочник.
— Что вы привезли?
— Да там на возу у меня немного меду…
— Мед я возьму.
— Только я за деньги не отдаю.
Лавочник оглянулся и оттащил мужика в сторону. Они пошептались, и вскоре оба исчезли в тесных, темных сенях лавки.
— Лукавец, уже успел что-то подцепить, — завистливо вздыхали бабы, глядя, как Хмелянчук втаскивает в сени кадушку с медом.
Снова разгорелся спор из-за джемпера. Кто-то принес кусочек мыла, кто-то пачку махорки. Женщины торговались, раздумывали, а в конце концов возвратились домой, не распродав почти ничего.
Весть о влукском базаре сразу разнеслась по всей деревне.
— В лавках ничего не купишь! Ни соли, ни керосину, ни махорки, ни платка, — ну, ничего!
— Деньги что. И старые польские, и рубли, и все. Ничего на них не купишь…
— Ay людей еще есть кое-что. За пять яиц джемпер отдают.
— Слыханное ли дело!..
Бабы стояли на улице и судачили вовсю:
— Деньги, выходит, ни к чему, будь их у тебя хоть полон сундук. А за масло, за яйца, за творог — все получишь, чего только душа пожелает.
— Говорят, Хмелянчук золотом взял…
— Да ну?
— Да уж за что попало он бы мед да поросенка не стал отдавать…
— Что ж, за золото еще можно!..
— И подумать только. Кто бы этому поверил? Деньги есть, а ничего не стоят.
Они удивлялись, вздыхали и единогласно решили: в город рваться незачем. Пусть там посидят, поголодают немножко, еще уступчивее станут. Как придется зубы на полку класть, так и за одно яйцо джемпер отдадут.
Жители местечка действительно стали уступчивее. Не дождавшись, пока во Влуки соберется кто-нибудь из Ольшин, приходили сами. Останавливались на дороге, кричали под окнами:
— Хозяюшка, масла у вас нет?
Женщина небрежно, равнодушно выглядывала за дверь.
— Может, и нашлось бы, если поискать…
— Так посмотрите, пожалуйста.
— Да уж и не знаю как… Завтра воскресенье, оно и самим пригодится.
Городские барыни и господа кланялись, просили, заискивающе шутили с бабами. Цены взлетали вверх, как сумасшедшие. Никто уже не знал, чего и требовать за яйца, за творог, за масло — все казалось мало, все казалось, что отдано даром.
— Гляди, Кожаниха за кусок масла две наволочки взяла. Мое-то масло куда лучше, а я вон всего одно платьишко для девочки получила.
— Онуфрий сапоги выторговал за рыбу…
Даже Паручихины детишки ходили в башмаках. Она прилежно доила корову, но отказывала в молоке даже детям.
— Выпьешь — и нет ничего. А мы за молоко башмаки купим. И джемпер. И платье.
— И ленту, мама!
Сонька, восьмилетняя девочка Паручихи, ходила в шелковой дамской блузке, ее вшивую головенку мать повязывала широкой атласной лентой. Крестьяне приоделись, принарядились, не трогая бумажек, полученных во время войны за подводы, за проданное беженцам молоко, которые накопились в сундуках и за образами.
— Кто его знает, будут они когда-нибудь иметь цену или нет?
— Может, и будут…
Цены росли, местечко отдавало крестьянам все, что у него было. После джемперов и блузок дошла очередь до граммофонов, гипсовых статуэток, стульев с плетеными сиденьями.
— Пригодится. Не все же одним городским иметь!
Деревня забыла все на свете и стремилась лишь к одному — менять, менять, менять, как можно больше, как можно выгоднее. Бабы гнались главным образом за тряпьем, мужчины требовали золота.
— Золото не бумага. И спрятать легко, и цену свою никогда не потеряет.
Деревня отъедалась, одевалась. И первый раз в жизни все это давалось легко — без труда, без пота. Самых хитрых в конце концов начал даже тревожить этот поток благосостояния, льющийся из местечка в деревню.
— Тут что-то не так. Подорожать все должно…
— Может, и подорожает. Перехитрить нас хотят, наверно…
— Можно ведь и обождать… Над нами не каплет.
— И обождем.
И они ждали. Никто не шел ни во Влуки, ни в Паленчицы, ни в Синицы. Крестьянки перестали открывать двери на оклики с дороги. Лишь иногда мать посылала кого-нибудь из детей:
— Иди, скажи: нет, мол, ничего, чтобы она не орала.
— Так ведь и лезут, так и лезут! Видно, они что-то затевают…