Они повернули в деревню, к старосте, до того поглощенные своими мыслями, что не заметили Ядвиги, которая пробиралась в лодке на островок.
Когда-то давно, во время половодья, от врезавшегося в реку мыса отделился маленький островок. Крохотный по размеру, не больше площади сарая. Его со всех сторон окружала вода, ветер занес семена, ему помогли птицы. Это было уже давно, и теперь островок стоял в воде, словно зеленый букет калиновых кустов. Густые сбившиеся заросли стали приютом соловьев, щелкающих здесь по целым ночам, и всякой иной птицы. Узкий глубокий рукав реки отделял островок от суши.
Ядвига объехала его кругом и пристала со стороны реки. Она втащила нос лодки на берег и углубилась в кусты. Здесь было одной ей известное местечко, небольшой холмик, поросший травой и живокостом, со всех сторон окруженный кудрявыми калинами. Вверху открывалось окно в небо, ярко-голубое, в зеленой рамке ветвей. Внизу белела полоска песку, опускающаяся к воде.
Река плескалась, журчала, пела. Калины стояли в белом цвету, воздух был напоен крепким сладким ароматом. Девушка легла в высокую траву. Глаза слепила яркая лазурь, сияние невидимого, уже склоняющегося к западу солнца. Над самой ее головой присела на ветке птичка. Листья заколебались, зашелестели, птица качалась в прозрачной воздушной колыбели. Длинный хвостик забавно колыхался вверх и вниз. Вдруг птица заметила лежащую девушку. Стремительно защебетала прерывистым тонким голоском не то от страха, не то от негодования, вспорхнула в воздух — серый шарик, исчезнувший, словно по мановению волшебной палочки. Только ветка еще долго раскачивалась, будто ее толкала невидимая рука.
Ядвига подперла руками подбородок. Мир казался совершенно изменившимся, забавным, если смотреть на него вот так, снизу. Широкие плоские листки травы вырастали из бледных стебельков, зигзагообразной линией поднимались вверх, переплетались с косматыми листьями живокоста. С живокоста свисали вниз лиловые и кремовые кувшинчики с вычурно вырезанными зубчиками. По ним ползала пчела — черные полоски на золотом тельце суживались и расширялись, маленькие ножки осторожно ступали, хватаясь за короткие седые волоски на стебле. Насекомое повисло вниз головой на склонившемся стебельке и, шевеля прозрачными крылышками, пыталось проникнуть внутрь лилового кувшинчика. По земле торопливо бежал красный муравей, обходя вырастающие на пути препятствия.
Сквозь зеленую решетку растений поблескивали полоса белого песка и вода вокруг. Вдруг что-то зашелестело, зашумело, блеснули на солнце светлые крылья. Девушка осторожно приподнялась: на песок опустились две горлинки. Они остановились у самой воды, грациозно двигаясь и осторожно протягивая изящные ножки. Ядвига затаила дыхание. Горлинки были в двух шагах от нее и ничего не знали о наблюдающих за ними глазах. Птички чистили клювами перышки, блаженно грелись на солнце. На их стройных шейках четко вырисовывались двойные черно-голубые черточки, прелестный знак, таинственный иероглиф.
Одна из них подошла к самому берегу, где вода обмывала песок мелкими то поднимающимися, то опускающимися волнами, как бы опасаясь замочить розовые ножки, наконец наклонила голову, Набрала воды в клюв и закинула голову, смешная и очаровательная. Через мгновение приблизилась другая, и они стали пить, поочередно поднимая и опуская головки. Наконец, засеменили в сторону и скрылись в кустах.
Опять стало пусто — муравей успел, по-видимому, добраться до какой-то одному ему известной цели, пчела жужжала высоко в гроздьях цветов калины. Земля дышала теплом, в воздухе стоял смешанный запах калины, татарника, запах солнца, запах жаркого дня.
Издали, со стороны Ольшинок, от Хмелянчукова двора донесся четко отдающийся в чистом воздухе звон косы. Ядвига повернулась. Теперь она лежала, глядя в небо, напоенное солнечным светом, в сияющую лазурь, окаймленную кружевами калиновых листов. От земли и неба веяло кроткой тишиной, жужжание пчел и плеск воды сливались в одну песню, сросшуюся с небом и землей, объединяющую их в одно гармоническое целое.
И снова зазвенела коса.
«Кто же это косит?» — лениво думалось Ядвиге. Думы текли сонно и непроизвольно, словно поднимались от воды, опускались с неба. Нет, это не Хмелянчук косит траву в саду. Это Петр, Петр косит на Оцинке под большими дубами. Ровно ступает косарь, капельки пота выступили на загорелом лице. Он наклоняется вперед, широко взмахивает косой, с шелестом ложатся кукушкин цвет и медуница, живокост и кашка. Ровно, полумесяцами ложится трава. По покосу ступают лапти Петра. Над его головой с гневными окриками летает чибис, бьет крыльями над самыми его волосами, хотя гнездышко далеко отсюда, в камышах над озером. Вот Петр остановился, точит косу. Четко раздается серебряный звук, доносится до реки, до ольховых рощиц, до деревни. Ядвига закрыла глаза. Сладостью и тишиной наполнял сердце летний день. Сверкает солнце, благоухают цветы, Петр косит цветущий луг на Оцинке.
Коротко вскрикнул вверху бекас. Она открыла глаза. Бекас пролетал над островком. Вытянутые назад ножки, вытянутая шея и длинный, словно приделанный, клюв, коричневой стрелой пронзающий воздух. Крикнул еще раз, пронзительно, тревожно.
И от этого птичьего крика словно проснулось что-то, что дремало до сих пор, убаюканное солнечным днем. Ядвига не шевельнулась. Ничего не произошло. Была все та же солнечная, лазурная погода, все так же сладостно благоухали цветы. Но это не Петрова коса звенела на Оцинке. То было уже давно — Оцинок, и Петр, и все остальное. Петр уже не появится на тропинке из деревни, ей уже не встретить его неожиданно в узком проходе между тростниками, уже не забьется стремительно и глупо непослушное сердце. Уже миновали утра и вечера, уже подернулись мраком лунные ночи, погасли звезды, отражавшиеся в воде, Ядвига уже не ждет никого и ничего, не ищет случайных встреч и случайных взглядов, все миновало, все.
Нет, что-то осталось, по совсем иное. Хожиняк, и мать, и протоптанная в жидкой грязи тропинка от дома к воде и от воды к дому.
«Какой же он был, Петр? Какой же он был?» — пыталась она вспомнить, и ей стало страшно от того, что она не может сразу восстановить а памяти его лицо. Она помнила всех — лицо матери, Стефека, Хожиняка, Параски, Олены. Эти лица по первому зову являлись, как живые. Но у Петра не было лица, хотя она помнила каждую деталь в отдельности — серые глаза, и брови, и улыбку. Звук его голоса исчез, — тщетно пыталась она теперь его услышать. А между тем Петр говорил иначе, чем все остальные.
Ядвига вдруг почувствовала себя ограбленной, обокраденной, лишенной всего, что у нее раньше было. Как это могло случиться, что все стерлось, вылиняло, поблекло так быстро? Куда девался, где затерялся Петр? Почему он ушел так безжалостно — второй раз? Она призывала его образ, крепко сжимала веки, но из красных, зеленых радужных кругов, перерезанных золотыми полосками пробивающегося сквозь листву солнца, возникало только широкое лицо Хожиняка.
— Почему? — спрашивала она Петра и пыталась отстранить от себя подозрение, что получает ответ, что этим ответом является именно лицо Хожиняка. Что общего между одним и другим, что может значить это лицо для Петра? Ведь между ними ничего, ничего не было…
Первая встреча, или, вернее, встреча, когда она его впервые заметила? Сколько же ей было тогда лет? Наверно, пятнадцать, а Петру шестнадцать, он был на год старше. Тогда уже у нее начинались скандалы с матерью из-за ее дружбы с деревенскими девушками, из-за беготни на выгон, из-за попыток купать лошадей со Стефеком. «Ты теперь уже большая», — говорила госпожа Плонская, но Ядвига никак не могла понять, почему вчера еще, хотя и неохотно, но все же разрешалось, а сегодня уже нельзя? Что, собственно, изменилось? Все так же цвели луга, и над ними с протяжным криком летал чибис, все так же бежала своими неведомыми путями вода, все так же в тростнике вили гнезда птицы, и все так же пахло пустотой в доме под тенью ясеней. Что же изменилось?
Но вскоре она и на самом деле заметила перемены. Нет, не в себе — изменился Петр. Он стал сумрачным, у него появились какие-то новые, спешные дела, чуждые играм на выгоне, рыбной ловле и ночным нашествиям на усадебные огороды.