Он тяжело поднялся, отложив на лавку мокрую ложку.
Глава XVII
Комендант Сикора вздрогнул, когда у крыльца зазвенели бубенчики подъехавших саней. Разумеется, это не кто иной, как мать Людзика.
Он вышел на крыльцо. Из-под тяжелой полости выкарабкалась маленькая увядшая старушка. Сикора удивился, что она так стара. Сколько же лет было этому Людзику? Ведь он был совсем молодой.
Из-под черной старомодной шляпы беспорядочно выбились прядки седых волос. Женщина запуталась в длинной траурной вуали, не могла справиться со старомодной ротондой. Сикоре пришлось почти вынести ее из саней. Она осторожно поднялась по ступенькам на крыльцо. Голова ее дрожала, подергиваемая нервным тиком, и это, видимо, мучило ее. Она все пыталась взять себя в руки и держаться прямо, но голова опять и опять вздрагивала на хрупкой шее.
— Стась?
— Сюда, сюда, — бормотал комендант, открывая дверь и поддерживая ее под локоть, когда она переступала через высокий порог.
— Стась? — переспросила она.
Он толкнул дверь в маленькую комнатку, где лежал Людзик.
Старушка почти побежала и вдруг остановилась. Странным, пискливым, будто глубоко изумленным голосом она в третий раз вопросительно произнесла:
— Стась?
Людзик лежал, вытянувшись, в застегнутом на все пуговицы мундире, с образком в сложенных крестом руках. Раны на голове не было видно — Софье удалось зачесать ему волосы так, чтобы они прикрывали ее. Кровоподтек возле уха был прикрыт веточкой мирта. Лицо спокойно и бледно. Дуги бровей, прямой нос — да, он был хорош собой, этот Людзик, — не мог не сознаться комендант, сердясь на себя, что так некстати думает сейчас о таких вещах.
Мать подошла медленно, словно подкрадываясь. Сикора, нахмурившись, ждал. О боже, вдобавок ко всему еще и это! Сейчас начнутся слезы, рыдания, истерики…
Но старушка не плакала. Она осторожно поправила образок в мертвых руках сына. Темный лик ченстоховской божьей матери на золотом фоне, проникнутый неземным покоем лик глядел откуда-то из потустороннего мира в потусторонний мир. Все понимающий и неумолимый.
Сухие пальцы коснулись зачесанных набок темных волос сына. Комендант испугался. Лицо старухи искривилось странной судорожной усмешкой. Кожа на щеках натянулась, обнажая остатки зубов, у глаз собрались незаметные раньше морщины.
Что-то вроде смеха глухо вырвалось из стиснутого горла. Голова вздрагивала мелкой дрожью, как у игрушечного клоуна.
— Завтра похороны, — сказал Сикора, чтобы прервать тяжелое молчание. — Хорошо, что вы успели, а то такие заносы, я уж опасался, что не доедете.
— Верно, верно, заносы, — подтвердила она, как бы не понимая, что говорит. — Так завтра похороны Стася?
— Завтра.
— Ага, завтра… Завтра, значит, среда… Ну да, среда. А как же, скажите, по такому снегу?
— Что ж делать, доедем как-нибудь до этих Влук.
— До Влук?
— Там костел и кладбище.
— Ага… ага…
Она смущенно и робко обернулась к коменданту.
— Я, знаете, хотела спросить… Стась писал, что здесь такие морозы. Так я ему как-то прислала вязаную фуфайку такую, на спицах связала… Шерстяную, теплую, просила, чтобы он надевал под мундир. Ведь в такие морозы легко простудиться, вот я и связала, хотя глаза у меня теперь немного ослабели. Раньше, бывало, ничего, а теперь болят и болят…
Он слушал, не понимая. Пальцы старушки нервно вертели пуговицу, большую черную пуговицу от пальто.
— Так я хотела спросить… Эту фуфайку Стасю… Ведь такой мороз, так как же?
Он кашлянул. К счастью, в этот момент появилась Софья.
— Пожалуйте, прошу вас! Вам нужно снять пальто, я приготовила чай. Пойдемте, дорогая… Вы, должно быть, очень устали с дороги.
Старушка позволила увести себя в другую комнату. Она дрожащими руками снимала шляпу, стараясь не смять вуаль. Сикора снял с нее ротонду и повесил ее в шкаф, радуясь, что может теперь отступить на задний план. Пользуясь присутствием жены, он выскользнул в сени, а оттуда во двор.
Комендантша суетилась у стола.
— Да, такая уж здесь жизнь. Мы боялись, что вы из-за этих заносов не успеете на похороны. Долго вы ехали?
Старушка, видимо, старалась сосредоточить внимание на разговоре.
— Долго… Здесь ведь станция далеко… Стась так и писал, но я думала, что все-таки ближе… И лошадь, видно, слабая, очень медленно ехали… Слава богу хоть, что санки были на станции.
— Интересно, сколько вы заплатили?
— Сколько? Четыре злотых… Да, кажется, четыре злотых… Сейчас, у меня в сумочке было… Да, да, четыре, — подтвердила она, роясь в черной бисерной сумочке.
— Переплатили, — строго сказала Софья. — Но это уж всегда так, когда кто не знает, берут дороже. Вам бы надо договориться, что заплатите здесь, в комендатуре.
— Это верно, — неуверенно пробормотала старуха. Она согрелась в теплой комнате; иссеченные ветром, озябшие щеки раскраснелись. Теперь она уже не выглядела такой старой.
— Пейте, прошу вас. Хлеб — так себе, домашней выпечки, но здесь другого не достанешь. До местечка далеко, так что приходится самим печь. Вот с тмином, кушайте, пожалуйста.
Старушка дрожащими пальцами взяла ломтик белого хлеба и вдруг пристально взглянула на Софью.
— А скажите, пожалуйста…
— Слушаю?
— Скажите, а как же это случилось… Со Стасем? А то мне дали знать, но…
Софья погладила гостью по плечу, чувствуя под руками плохонький материал порыжевшего черного платья и стараясь не смотреть на трясущуюся голову.
— Дорогая моя… Ничего не поделаешь… Такая уж у нас у всех судьба… Никогда не известно, что может случиться. Похороны зато у него будут пышные, из всех окрестных комендатур сослуживцы приедут. И из Пинска должны приехать, венок привезут…
— Да, да, — машинально повторяла старушка, глядя в свой стакан. Мелкие капельки осели на прозрачном краешке. Пар стлался по поверхности темной жидкости, едва заметным облачком поднимаясь в воздух.
— А у вас больше не было детей?
— Больше? Нет… Один Стась… Муж умер, когда Стась был еще маленький… А у вас есть дети?
— Нет, — ответила Софья, почему-то покраснев.
— Так… Может, вообще лучше не иметь детей? — вдруг спросила мать Людзика, поднимая измученные глаза.
Комендантша молчала, катая хлебный шарик по столу. И куда это Олек девался? Неужели она принуждена будет все время сидеть одна с этой несчастной женщиной? Было что-то ненатуральное в спокойствии матери Людзика. Лучше бы она плакала, это всегда легче. И Софья почувствовала в горле вкус этих дешевых слез. Они бы поплакали вместе, потом она уложила бы гостью спать. А так неизвестно, что и делать. Ведь это в сущности ужасно. Только позавчера он сидел за этим столом, пил чай, препирался о чем-то с Олеком, а теперь вот лежит в той комнате, одетый в новый мундир, и никогда уж не пошевельнется. И эта рана на голове — брр! Софья с содроганием вспомнила, как ей пришлось расчесывать смерзшиеся волосы убитого, прикрывать рану. Еще счастье, что не было крови, видно, она вся вытекла там, на снегу, где нашли Людзика. А ведь Олек предостерегал его! И к чему было так ретиво браться за дело Пискора? Ведь заранее известно, что если уж кто-нибудь в этих краях захочет скрыться, то он неуловим и недосягаем. Не лучше ли было бы смотреть на все несколько сквозь пальцы, как Олек? Теперь Иван окончательно исчезнет, а Людзика похоронят, возложат на могилу венок — и кончено дело. Да, не очень-то приятно лежать на кладбище во Влуках. Она на мгновение позабыла о своей гостье. Подумала о другом. Ну да, если так пойдет, Олек никогда не получит повышения. И он все больше пьет, так что вряд ли его переведут куда-нибудь, и придется сидеть здесь всю жизнь, до перехода на пенсию. Хотя правда ли, что в других местах живется лучше? Ведь и здесь можно как-то жить…
— Значит, Стась… здесь жил?
Комендантша опомнилась.
— Да, он с товарищем жил в этой комнате, направо, а столовался у нас, потому что где же еще? Здесь ведь никого больше и нет.