Каждый, поспешно бросив все дела, бегом устремлялся на дорогу. Скрипели открытые ворота, темнели раскрытые настежь двери. Вмиг опустела деревня. Торопливо, боясь не поспеть, ковыляли старики.
Но все успели.
— Ну, что там?
— Идут! Слышно!
— Тише!
Толпа сразу утихла. И вот среди молчания, сквозь стрекотание сверчков, сквозь далекое лягушечье пение донесся другой звук — далекого, далекого топота.
— Видать, кавалерия впереди идет…
— Кавалерия. Лошади топочут!..
— Что-то мало их…
— Передовые, наверно. В разведку послали.
Разговаривали шепотом, наклоняясь друг к другу. На лицах застыло суровое, сосредоточенное выражение. Староста оглядел людей.
— Ну, стало быть, так. Становитесь по обеим сторонам дороги, ровно. На дорогу не выпирать. Зажечь смоляки, а то никого не увидишь. Есть смоляки?
— Ну, как же? Вы же десять раз говорили, — возмутился кто-то из крестьян.
— Ну, значит, так. По два человека со смоляками у арки. Сейчас зажигайте по одному здесь, на дороге.
Затрещали пучки смолистых щепок, привязанных к длинным палкам. Ночь вокруг сразу сгустилась. На лица упал красный отсвет, из темноты вынырнула ярко освещенная арка. Замелькали тени.
Топот на дороге рос, приближался. Всадники как будто приостановились на мгновение.
— Должно быть, увидели огни.
— Не знают, что оно такое.
— Вот, вот! Едут!
— Как же теперь? Скажет кто что или разом, всем народом?
— Э… Пусть староста скажет, полагается ему.
— Конечно. За всех нас и скажет.
Теперь уже громко зацокали подковы, зазвенела сбруя, слышен был даже скрип седел. Староста выступил вперед из толпы. Воцарилась мертвая тишина. Ни шепота, ни вздоха. Над ними проносилось высокое, долгожданное мгновение, расцветало в ночной тьме, сжимало горло слезами, охватывало дрожью руки, держащие пылающие смоляки.
И вот они появились. Вынырнули из мрака на красный и рыжий свет факелов.
— Аа-аах! — в один голос простонала толпа и замерла. Красные отблески факелов заиграли на пряжках поясов, на трензелях. Только шапки были знакомые и пояса знакомые — с орлами…
— Поляки!.. — сказал кто-то высоким изумленным голосом. Этот голос взвился над толпой и сразу умолк, словно испугавшись самого себя.
Всадники остановили лошадей. Они были загнанные, мокрые от пота. Сбившаяся конская шерсть казалась окровавленной в блеске факелов. Едущий впереди Забельский так внезапно натянул поводья, что лошадь поднялась на дыбы. С секунду конские копыта висели над головами толпы — и опустились на дорогу.
— Что это такое?
Толпа молчала. Да и что можно было сказать? Под ногами людей разверзлась пропасть, и они смотрели теперь в зияющую, черную пустоту. Как в страшном сне, староста вперил глаза в лицо офицера, пытаясь очнуться от ужасающего, невероятного кошмара. Как в предсмертную минуту, перед его глазами с головокружительной быстротой мелькнули тысячи воспоминаний и тысячи картин. Усадьба, помещик, паленчицкая комендатура, сентябрьские дни и позавчерашний день, когда они строили арку…
Забельский подъехал ближе. Лишь теперь он заметил триумфальную арку, гирлянды зелени и красные флажки. Его лицо исказилось гримасой не то страдания, не то бешенства.
— Вот как, — сказал он сдавленным голосом и одним взглядом окинул всю толпу. Они стояли неподвижно, словно вытесанные из дерева. Мужчины, женщины, старухи, даже дети. Никому не пришло в голову бросить факелы в канаву, кинуться в сторону, в луга, в тростники, в рощи, где в ночную пору можно проискать человека до утра и не найти. Все, словно завороженные красным блеском факелов, смотрели прямо в лицо офицеру.
Со свистом вылетела из ножен сабля, кровавый отблеск сверкнул над головой Забельского.
— Заряжай! Целься!
Толпа даже не дрогнула. Блеснули гладкие стволы направленных на нее винтовок.
Поручик Забельский крепко стиснул поводья. У него шумело в голове, от бешенства глаза застилало красной пеленой. Он уже ничего не хотел. Расставшись с Габриельским, он жаждал только одного — прорваться к румынской границе, куда все направлялись. Он знал, что до этой границы далеко, — минутами им овладевало безумное и безысходное отчаяние. Ведь была же у него возможность! Если бы он не потерял время на глупую, сумасшедшую экспедицию Габриельского, можно было уже быть далеко, углубиться в карпатские леса, прорваться к границе. А теперь?
Зашумел внезапно красный флажок на арке. Да, да, еще падают люди в борьбе, еще героически защищается далекая Варшава, а эти… Красные флажки, триумфальная арка… Польские граждане, черт подери, это же были польские граждане!..
Он снова подумал о румынской границе. Последние два дня все шло неплохо, и вот ему преграждает дорогу эта триумфальная арка, приготовленная для тех, триумфальная арка на могиле родины.
Нет, он не может проехать мимо, притвориться, что не видит, не замечает ее… Расположившись тут ночью цыганским табором, ждут, ох, ждут… И он ощутил злобную радость: вот кого они дождались — его, поручика Забельского.
Из толпы выступил на шаг староста.
— Что это? В людей стрелять собираетесь?
— В каких людей? — захлебываясь от злобы, выдавил из себя Забельский.
— Лучше бы вы, господин офицер, бросили винтовки в канаву, а сами ехали, куда глаза глядят.
Поручик нагнулся к нему с седла.
— Ты вот как думаешь? А вот я возьму да и останусь здесь. Понимаешь? Останусь. Ты кто такой?
— Староста.
— Староста. Ну, приготовить квартиры и еду людям! Живо!
Толпа всколыхнулась. Но одновременно заколебались стволы винтовок в руках всадников.
— Господин поручик, как же так, господин поручик? Нужно ехать дальше… — пронзительным шепотом уговаривал Войдыга.
— Ты мне еще тут будешь голову морочить! — заорал Забельский. — Немедленно ночлег, жратву, чтоб все было!
Староста выпрямился.
— Что ж, можно. Это все можно. Ребята, одним духом в деревню! Квартиры для господ!
Люди переглядывались, ничего не понимая.
— Ну, в чем дело? Квартиры для господ солдат, для господина офицера! Да живо!
Староста говорил спокойно, повелительно. Забельский заколебался, но потом снова взяло верх его сумасшедшее упрямство.
— Ну, веди!
— А вы, ребятишки, останетесь у арки. Как было сказано. Остальные по домам, — распорядился Паранюк.
Факелы потухли. Все двинулись к деревне. Посреди дороги, впереди всадников — староста. Остальные — вслед за отрядом.
— Господин офицер, пожалуйте ко мне, сюда. Рядом в двух хатах разместятся солдаты.
— Ах, ты вон куда метишь? — насмешливо оборвал Забельский. — Нет, нет, уж ты потрудись всех у себя поместить, всех вместе!
— Можно и вместе, — согласился староста. — Только тесно будет.
— Это не беда, — усмехнулся поручик. — Пусть будет тесно…
Лошадей поставили в сарае, сами набились в хату. Жена Паранюка выходила в кладовую за молоком, растапливала печь. Солдаты неуверенно переглядывались.
— Господин поручик, как же так?
Он выглянул в окно. Паранюк тащил сено лошадям.
— Вот так. Поедим, поспим — и все.
— А… если те?..
— Испугались? Пусть их. Нас восемь человек, встретим их как следует! Понятно?
Войдыга хотел что-то сказать, но, взглянув в налитые кровью, безумные глаза Забельского, съежился на скамье и замолчал.
Дверь скрипнула, все тревожно оглянулись. Вошел староста.
— А спать где будете? Здесь или на сеновале?
— Здесь, здесь! Сено есть?
— Как не быть сену? Еще не успели все сожрать…
— Это кто?
— Те, кто до вас бежали.
— Мы бежим? Тут никто не бежит! Понятно? Никто! Принести сена в хату, да побольше. На полу его расстелем. Ребята, а ну, сбегайте-ка за сеном!
Навалили высокие кучи сена, в хате запахло родным, милым запахом. Старостиха разливала по кружкам молоко.
— Ну, ребята, спать. Один до полуночи на посту, с полуночи другой.
Они улеглись на сене, но, несмотря на усталость, никто не засыпал.