Теперь становятся в повестке дня различные бытовые вопросы, чисто личного характера, как топка, постановка радио и т. д., решив которые, жизнь должна пойти нормальным порядком.
Ты должна мне написать большое письмо о внутрипартийной жизни, я окончательно оторвался от текущих событий, слепота не дает возможности читать, а Рая закружилась в круге общественной работы. Я, наконец, докопался до неиссякаемого источника нашего бюджета, я дурень даже не задумывался ранее, как выдерживала скромная пенсия по жизни; и когда, наконец, учинил чекистский допрос Рае путем перекрестных вопросов, выяснил следующее, что нас бесперебойно снабжает отделение Госбанка на Васильевском острове. Что Вы на это скажете, тов. Жигирева? Если бы я был верующим, то сказал бы из священного писания: что «всякое даяние есть благо и всяк приносящий его благословен богом», но так как я не поп, а материалист, то я могу только тебе поставить на вид твою расточительность и бесхозяйственность давать таким типам, как я, под видом взаймы, деньги — безнадежное дело. Довольно чудить, ты хорошо знаешь, как я отношусь к этому, мне остается только крепко, крепко пожать твою руку, будем надеяться, что государство освободит тебя от столь неожиданного явления.
Николай.
Привет Лёнечке, пусть пишет иногда о своих делишках.
Ноябрь 1928 г.
30 А. А. Жигиревой
12 декабря 1928 года, Сочи.
Милый дружочек Шура!
Только что прочли мне твое письмо. У нас здесь столько новостей, столько происшествий, что я, конечно, не смогу всего написать даже в огромном письме. Рая пишет отдельно о своих делах. Итак, здесь работает комиссия по чистке соваппарата. Председатель — пред. крайсуда и др. Позавчера и сегодня у меня куча гостей. Вся комиссия целиком приехала, были Вольмер и чл[ены] бюро РК, товарищи из ГПУ и др.
На меня обрушился поток людей, занятых очисткой нашего аппарата от разной сволочи.
Я, конечно, не могу всего рассказать, это мы с тобой при твоем летнем приезде [обсудим], но основное я расскажу.
Все то, что я отсюда писал в Москву, в край и т. п., разбиралось и дополнялось в моем присутствии всей комиссией. Не подтвердилось только одно, а все остальное раскрыто и ликвидируется. Товарищи все лично убедились в той обстановке, в которой я был, также холодная блокада и камни в окна, и многое другое поважнее, и некоторое общественное, меня не касающееся лично.
Моя линия и поведение признаны правильными — партийными, все подлости и обвинения прочь. Ни о какой «оппозиционности» не могло быть речи и т. д. — вот те выводы, которые я получил от товарищей.
Вольмер меня страшно ругал, что я так мало ему сообщал, я о нем остался очень хорошего мнения, я ведь тебе, помнишь, писал о нем не худо.
Негодяя-белогвардейца уберут отсюда, также дано слово выгнать из особняка шахтовладелицу. В отношении меня предложено здравотделу регулярно обслуживать врачом.
Насчет пенсии тоже нашли в страхкассе документы из Ростова о повышении ее до 43 рублей в месяц. Почему до 43 р., я не знаю, но повышение это сделано, и я уже 18-го получу 43 р.
Меня свяжут с рабочими активистами-партийцами и будут посещать и информировать о жизни партии, чтобы я не был оторван.
Оказывается, и в райкоме есть письмо т. Николаевой обо мне — они ей сообщат о всем сделанном, также есть из ЦК КП(б) Украины обо мне.
Все эти письма говорят о том, чтобы здешние тт. не забывали про меня.
Я сильно волновался, когда мне читали их.
Я искренне считаю, что я не заслужил такого внимания.
Вести кружок мне запретили категорически из-за здоровья, ругали здорово за волнения и вообще после разбора официально всех материалов так дружески со мной беседовали, как я уже мог говорить только с тобой и Чернок[озовы]м.
…Я читал твое письмо с директивами отойти от неврастений и лихорадок борьбы. Это самое мне предложено и тт. Все, что нужно, будет сделано, кое-что нельзя сейчас сделать, все материалы разобраны, и я должен успокоиться. Я теперь могу это сделать и сделаю, даю в этом слово, поскольку клубок распутан и все выяснено.