В какой серый мрачный гроб
Замкнуты сизой клетки здания.
А в песне море и озноб
И трепет ночью мироздания,
И клекот белого орлана,
И чаек хохот или плач.
О, водопадный хрип горлана!
Душа летела, как Кивач.
Славное море, священный Байкал
Тот выход песни замыкал.
1914
Олег Трупов*
Зачем виденью моему
Я дал кладбищенское слово?
Апчхи! Могил усопших «мму»
Свирель взять именем готова.
Ах, Глеб Убийцын или Трупов –
Не все ль равно? где краски скупы,
Не нужно девам и чело,
Уст полумертвое село.
Так цветик, вынут из стакана,
Теряет свежесть нежных жил,
Лицо роняет ниже стана.
Но он в воде, и он ожил.
Олегу Трупу были девы –
Вод нежносвистные напевы.
Ведь взор обгонит шаг усталых,
Ведь взор метельней скакуна.
Так разум, даже пеплом малых,–
Скакун столетий табуна.
Вы жили в Пушкине и с ним
Труп Гончаровой был любим.
Тобой, певцом Бахчисарая,
Та бриль – зеленая, сырая –
Рукой небрежною одета
Над бровью Трупова Олега
С упрямой бровию обета.
Что жизнь у смертного ночлега?
Промолвит: «Он был некто». Так
Теперь я вижу – свой пятак…
Конечно, чтец! бре-гись! мой нож!
На вас, на нас, на общий люд
Отменно не был он похож:
Где вы нежны – Олег был лют,
Где вы тростник – там князем бурь
Бросал всему устало: дурь!
Где вы лишь блещущий сапог –
Он одуванчиков венок.
И в отраженьи на секире
Себя постигнув в взоре жен,
Он покорял ресниц Сибири,
По Ленам ласки унесен.
Надменный хлыст сверкнет китам:
Их, серых, три, он с ними там.
«Меня вези в страну тамтам!»
Как голубь, если налетается,
Вдруг упадает в синий таз,
Я верю, Пушкина скитается
Его душа в чудесный час.
И вдруг, упав на эти строки,
Виёт над пропастью намеки.
Платком столетия пестра
Поет – моей душе сестра.
Но я почти что чту мечту,
Когда та пахнет кровью снега.
(Сейчас орлицей на лету
Схвачу я озеро Онега).
Безумный год. Безумий четки
В год трупа снимет с тени тень.
То скучный вечер умной тетки,
То спора Разинский кистень!
Живые уж не веселили,
Мне трупы равенство сулили
[Но вековою бездной злят].
Болеет жемчуг. И ты, о зеркало, болей
За образ черных соболей.
Опять наготы наготове
Твои набатовы зрачки.
Вода журчит. Итог Любовей –
[Всегда готовые] крючки.
Так в даче дикой в время оно
Друзья снимали труп Гапона.
А снег летел. Стучались враны.
Их книгами смерть предуказана.
Священник стриженый и странный
Крутился сумрачно-взлохмаченный.
Свои вечерние зрачки закрыв суровою ладонью,
Зима прильнула к подоконью.
Народа волны, гул и гам.
Снежинок царство льнет к ногам.
Под руководством деловерца
Угрюмые, злые и хор о хор
Из глоток заводов, чье умерло сердце,
Хлынули люди с копьями зорь.
И снег мгновенно покраснел
И клювом ворона чернел.
Где самоубийца раз висел
И облупился потолок,
Я в кресло дружеское сел.
В чем он ходил? Перчатки, котелок…
И уж испуганной орлицей
Хлопочет Пронин над теплицей.
Я вспомнил, что было вчера:
<нрзб> обои, <нрзб> веера.
Я обманулся у Невы,
Доверив все двадцати-трехлетью.
Очей неверной синевы
Коварен зов за черной сетью.
(Сейчас вы та же, та же, та же
Отчасти и немного даже).
Вот юноша. Он еще не стар.
Он немного седой.
Он знает, что мыслей и жизни пожар
Война заливает свинцовой водой.
Многим их 20, закрытых щитом,
[Вождям] дадут раньше и отымут потом.
В своей зеленой гладкой коже
В чужой руке покорный ножик.
И этот вечер золотой –
Он так изыскан и изящен,
Что только серной кислотой
Лечить возьмется раны наши.
Крыла ударом серым лечит
Внезапной смерти белый кречет.
Глаза холодно-ледяные
Так часто в дружеской молве.
Они нужны решать иные
Беспутно томной голове.
Хотите, дам вам мировую славу…
А, так! Вы не смеетесь по какому праву?
О дне крутом и дней былого в <мороте>
Зачем вы целый час так тараторите?
Я улыбнулся, я молчал.
И вежливо холодно-ледяными
Глазами друг мой отвечал
И прошептал чужое имя.
Окурка погасил он уголек,
Не посмотрев условленный упрек.
Как белые льны и как снежные глины,
Волос упадал за уступом уступ.
Концы ресниц чудесно длинны,
А рот чаровательно глуп.
Две точки зрачков в серединах колец,
Глаза эти каменные – их высек резец.
День белого взмаха ресницами,–
Девичество смерти скитается, снится нам.
Другим народом, другою кровью
Пьянятся нищие любовью.
К чужого моря люда устью
Летят, весло направив грустью.
Изящный вечер. Пел Эн-ин
С восточной сладостью напева.
И вот уж – легок на помин –
Пришел 13-й, и цева
В устах незримого звенит
Беседы скорой.
Журчали речи водопадом
И, поздравляя с новым гадом,
Мы, созерцаемые тьмами
Старинной жаловались Маме.
Бросали холод веера.
И умер говор. Что, пора?
Глеб Трупов властно пил зрачки
И думал: есть звук мировой.
Дорогу, дорогу, идут дурачки,
То смерть приближалась с толпой моровой.
Глеб Трупов не был уж красив,
В нем лишь орлиный взмах бровей.
Свои глаза, как бес скосив,
Волком он вырос у дверей.
Морозный день. Бросает синий дым плита
На улицах Казани.
Тогда про пляску живота
Он слышал много указаний.
Все курят дым, и лишь клянется кто-то,
Что все еще черны тенёта.
И черный дым на черном теле.
Ай-ай! где-где? цветы слетели.
Но как описывал <Рагозин>,
<Волнений дым> прозрачен и морозен.