Но все-таки ему удалось вытащить ее из дому и положить на траву. Вера была без чувств. Пахло от нее гарью.
– Запрягите фаэтон, – крикнул Шатров, заметив подходившего к нему Ардальона Петровича.
– Дьяволы! Языки лошадям перерезали, – пробормотал тот, наклоняясь к уху Шатрова.
– Так возьмите верховых, на которых мы приехали.
Через несколько минут фаэтон, кое-как запряженный самим Шатровым, потому что у Ардальона Петровича дрожали руки, выехал из усадьбы. Шатров держал Веру.
Ардальон Петрович сидел на козлах; мужиков не видно было. И никто не задержал их.
Они молча проехали верст пять.
– Подождите, – крикнул Шатров, – худо, кажется. Лошади стали. Шатров и Ардальон Петрович вынесли Веру из фаэтона и положили около дороги на черную, мягкую землю.
Шатров расстегнул платье Веры и приник к ее груди.
– Кончено, – оказал он, подымаясь от земли, – кончено.
После похорон Веры Леонтьевны Ланской, состоявшихся, по обстоятельствам того времени, в Шатровке, муж ее, Сергей Николаевич, уехал в Петербург, убедившись, что оставаться ему в Ивняках небезопасно. В Петербурге пришлось ему маяться довольно долго. В эти грустные для него дни, он весьма скучал: политика его раздражала. Наконец, он не выдержал и поехал за границу, в Париж, к Ипатию Андреевичу. Он поселился вместе с ним и Жюли на rue de Lille и там стал терпеливо дожидаться конца «русского бунта». И дождался-таки.
В эпоху третьей думы вернулся господин Ланской в Ивняки, отстроил дом и стал хозяйничать. Теперь вокруг дома ходят у него пять сторожей, ингуши с Кавказа – все с винтовками.
Вскоре после возвращения Ланского из Парижа умер Ипатий Андреевич, оставив Жюли изрядную ренту.
А господин Шатров после описанных событий в Петербург не поехал и стал как-то чрезмерно грустить, так что управляющий решил известить о странностях его поведения дальнего и единственного его родственника, какого-то провинциального врача, по фамилии тоже Шатрова. Родственник приехал, понял в чем дело, и поспешил устроить опеку.
Павла Даниловича Шатрова отвезли в Киев и поместили в Кирилловской лечебнице для душевнобольных. Врачи находят, что его меланхолия неизлечима. Впрочем, «распада сознания» в нем не замечают. Ему дают обильно бром, но бром не спасает его от слуховых и зрительных галлюцинаций. С кем-то часами беседует Павел Данилович. Иронической улыбки нет теперь на его грустных губах.
Любит Павел Данилович бывать в Кирилловской церкви при лечебнице. Эту древнюю и примечательную церковь, кроме больных, почти никто не посещает. Особенно влечет к себе Павла Даниловича в церкви этой образ Богоматери, написанный Врубелем.
Во время службы он не спускает с него влюбленных глаз, губы его шепчут тогда имя Веры: должно быть, в больной душе Шатрова лицо покойной Веры Леонтьевны сочеталось почему-то с образом Девы Марии…
А в иные дни Павел Данилович все старается что-то вспомнить и долго ходит по палате, не обращая внимания на крики больных, пока, наконец, не возникают в его душе желанные ему слова.
И тогда он, улыбаясь, произносит:
– Amor conclusse noi ad una morte…
Овцы
Ночь была синяя. И падало много звезд. От духоты, а может быть, от звездной тревоги в небе овцы плохо спали. И все стадо, как огромная темная черепаха, лениво шевелилось, а иногда несколько овец отходило немного в сторону. И тогда казалось, что черепаха вытянула из-под своего щита мясистую лапу.
Две огромные овчарки – Крючок и Бегун – ходили, ворча, вокруг стада. И глаза их горели, как плошки. Степь, днем такая плоская и ровная, теперь вздыбилась и большим черным холмом поднялась к небу. А звезды падали, падали…
Пастух Даниил и подпасок, глухонемой мальчик Зося, спали и бредили, разметавшись на сухой и пыльной земле.
И овцы во сне томились: то одна, то другая подымалась на тонкие ноги и боязливо с тихим блеяньем металась среди сонных, как будто ища защиты от незримого врага.
Ночь веяла над овцами своей темно-синей шалью, как старая колдунья. И ворожила под звездами. И земля тяжело дышала, обреченная Бог знает на какие муки. Как волшебное курево пьянил степь от цветов и трав опаленных сладостный и терпкий дурман. Вдруг кем-то растревоженный закричал коростель и все опять стало тихо, жутко и томительно.
Под утро погасли звезды и небо стало лиловым, а потом туманно-серебристым. На траву пала роса. И шерсть на овцах стала влажной.
Проснулся пастух Даниил и неожиданно старческим дрожащим голосом запел что-то о земле пустынной и о судьбе жестокой…
Подпасок Зося ходил вокруг стада, и по его лицу видно было, что он глухой.