– Ой, ой, ой… – сказал инженер, – вот злые будут.
Девушка, которую инженер назвал Лизой, вздрогнула:
– Голубчик Феодор! Ты их не выпускай на двор, пока у нас в столовой огонь горит. А то мы по саду гуляем вечерами. А я их боюсь.
И, подумав, прибавила:
– И жалко мне их и боюсь.
– Мы их недельки через две выпустим, – прошамкал старик, – а пока Полкан служит…
Наконец, управляющий сказал:
– Сегодня нашим псам бенефис.
– Чего-с? – не понял старик.
– Псы пусть гуляют сегодня, говорю.
И вот, когда в саду стало тихо, и молодежь со смехом и пением вошла в дом и разбрелась по комнатам, Феодор подошел к террасе: в столовой было темно.
Тогда старик побрел к чулану.
– Твари Божии! Пожалуйте!
Ночь была лунная. От поднятых кверху оглоблей телеги лежали на серебристо-белой земле две тени, длинные и черные. Было тихо. И казалось, что так всегда будет, и так земля до скончания мира не зашелохнет.
Цыган и Жучка нерешительно вышли из чулана на раскоряченных лапах, слабых от непривычки бегать.
До тюрьмы своей жили они при солнце, а на заре вечерней засыпали мирно у материнской груди. Просыпались на заре утренней.
Теперь новый неведомый мир открылся перед ними.
Цыган стал, как вкопанный, и, глядя на большую червонно-матовую луну, протяжно и тоскливо завыл.
Прихрамывая, пошел старик сторожить по усадьбе. И псы за ним, нюхая землю.
Вон пахнет мята, вон клевером сладко потянуло, потом дегтем, навозом, еще чем-то… А вот запах суслика, запах соблазнительной дичины, возбуждающий, от которого топорщатся уши и приятно вздрагивает сердце.
Обходит старик хлев, амбары, дом управляющего, потом господский дом…
Дурманно пахнет акация белая: это сад, с глубокими аллеями.
А луна воздвиглась и замерла там, в вышине, и как будто протянула к земле белые нити.
Цыган и Жучка, тоскуя, рыщут.
Все им чудится, что идет кто-то. Ждут и ждут. Но нет ничего. И круг за кругом обегают они под луною.
Хочется им солнца. А солнца нет. А мать забыли они. И молока им не надо.
В темно-лиловых кустах – враг, конечно. Кто? Бог знает. Легкий, слабый запах. Птица какая, что ли?
И лает Жучка и вторит Цыган, пробуя голос:
– Враг… Враг… Враг…
Ковыляет старик, стуча в доску.
– Ну, что там еще, твари! Цыц! Не лаять зря!
А псы опять:
– Враг… Враг… Враг…
И так всю ночь, а чуть светает, ведет старик псов в темный чулан, где нет солнца никогда.
Там, во мраке, справят свою черную свадьбу Цыган и Жучка. И, может быть, умрут там. И лишь светится тонкий лучик на пороге. О чем-то былом вспоминают псы, глядя на него. Но память туманится, туманится…
И уж кажется: Бог с ним, с солнцем, с молодостью… Да и есть ли оно? Солнце-то? Не от фонаря ли свет в щели?
А ночь? Разве уж так плоха она? Пусть…
Феклуша
Гостил я в ту пору в городе К. у моего дяди, архитектора. Прескверный городишка, этот К… Но, должно быть, что-то пело тогда в моем мальчишеском сердце и все мне казалось прекрасным: и наш запущенный садик со скворешником и кислым крыжовником, и запыленные акации, которые скучно жались около ветхого забора, и будочник седоусый Гавриил, который стоял на посту против дома моего дяди.
Однажды дядя сказал мне:
– А не поехать ли нам с тобою, друг любезный, к Абаеву?
Я не знал Абаева, но поездка за город прельщала меня, а что Абаев жил в двенадцати верстах от К., мне было известно.
Я побежал в конюшню к Никифору сказать, чтобы закладывал Кречета.
Выехали мы после обеда часов в пять. На солнце еще больно было смотреть, и горячая пыль тихо дымилась по улицам, взвеваемая легким ветерком. Мы миновали Большую Московскую, облупленные городские ряды, мучные амбары, перед которыми кормилась, воркуя, несметная стая голубей, и выехали, наконец, за город. По обеим сторонам пестрою шалью раскинулись поля; запахло гречихой, какой-то тонкий гам зазвенел в ушах от неумолчного пения бесчисленных насекомых.
Все убаюкивало сердце – пахучий ветерок и мерное колебание пролетки, и однообразная свирель жаворонка в горячем небе.
Дядя меланхолически смотрел на запад, куда текло торжественно и медленно великолепное солнце в своих золотых ризах, и тихо говорил:
– Все, мой друг, суета сует и всяческая суета. Изреченье мудрое и влекущее, мой друг. Вот сейчас приятно пахнет гречихой и мы с тобой блаженствуем, как дамасские принцы. Но, друг мой, все тленно…
Никифор обернулся к дяде и неожиданно сказал, улыбаясь во весь рот:
– В городе сказывали, у абаевского барина новая краля… Феклушей звать…
Мы уже ехали по владениям Абаева. Дорога в усадьбу вся в старых березах, длинная и прямая, янтарела теперь в дремотном солнце. Розовато-червонные верхушки легким шумом шумели от слабого ветерка. Когда мы проезжали мимо пруда, дядя сказал: