– Коля, поверни голову налево; не надо смотреть на купальщиц.
Перепутав сторону, повернул я голову не туда, куда, следует, и увидел голых русоволосых девок, расшалившихся в воде, и борзого кобеля, с лаем бросившегося на берег, при нашем приближении.
– Друг мой, – сказал дядя, – это идиллия.
На крыльце старого дома, с пузатыми колоннами, встретил нас Фома Григорьевич Абаев в турецком халате, из-под которого, когда распахивались полы, видно было худощавое, но крепко сбитое тело красномедного цвета.
Абаев в знак дружбы помял дядины плечи, похлопал его по животу, влажным поцелуем поцеловал троекратно и повел в гостиную.
В «гостиной» мебели не оказалось: зато было много ковров и вышитых гарусом подушек, а по стенам висели ружья, рога и плетки.
– Вот мое логовище, – сказал весело Абаев, – располагайся, малец.
Глаза у Абаева блестели, как у пьяного; усы темные с легкой проседью стояли ежом; в движениях торопливых и острых было что-то обезьянье.
– Нам бы умыться маленько, – попросил дядя.
– Это можно, – сказал Абаев, – только уж придется вам махинацию эту на кухне сотворить.
Мы пришли на кухню, Абаев распахнул дверь и зычно крикнул:
– Феклуша, подай гостям умыться.
Застучали босые ноги по полу, и вошла Феклуша. Я взглянул на нее, и сердце у меня упало, как будто я забрался на колокольню и с высоты великой посмотрел на Божий мир.
Бывают такие лица, которые когда-то снились тебе, от которых нельзя оторвать взгляда: кажется, век бы стоял так в блаженном суеверии, с надеждой, что вот именно это лицо суждено тебе полюбить.
Ничего примечательного не было в лице Феклуши, но я сразу постиг, что не забуду его никогда. И сейчас оно передо мною: вижу эти с надломом брови темно-золотистые, эти глаза с блеском синим, эти губы алые, похожие на какой-то странный влекущий цветок, солнцем возлелеянный.
Была Феклуша белокура; и от каждого жеста ее веяло непонятной прелестью; и, когда она лила мне на руки воду из кувшина, я думал о том, что хорошо б так всегда стоять с мокрыми руками, и пусть рядом Феклуша чуть касается своим локтем моей руки.
Мы сидели на коврах, поджав ноги по-турецки: на опрокинутый низкий ящик постлала Феклуша скатерть и поставила на нее графинчик с перцовкой, кахетинское и бараний бок с кашей.
Тут же стояли шахматы.
Третью партию играли, когда графинчик с перцовкой был уже пуст и уж не первая бутылка кахетинского стояла на скатерти. Игра шла неладно: давно уж абаевская королева стояла под шахом, но оба игрока, увлеченные фантастическими планами, этого не замечали. Заметив, сконфузились и бросили игру.
– Феклуша! А, Феклуша. Возьми-ка гитару, да спой нам, – сказал Абаев и, когда она пошла за гитарой, прибавил: – Для того и держу девку: чудесная певунья.
Феклуша пришла с гитарой и стала поодаль, у стенки, улыбаясь мечтательно.
Она положила на струны свою маленькую, но – увы, – не холенную руку и запела сначала вполголоса, не глядя на нас:
Голос у Феклуши был приятный, и казалось, что поет она для себя, нас не замечая, в себя влюбленная. От волнения у меня дрожали ноги – и я чувствовал, что на глазах моих слезы.
Потом Феклуша стояла молча, перебирая струны. И как она улыбалась тогда! Я не забуду этой нежной, мечтательной и тонкой улыбки. Как будто она улыбалась кому-то, кого мы не видели. Глаза ее чуть-чуть косили; на прозрачном лице выступила легкая алость; линии хрупкой шеи были так гибки…
Мой дядя выронил стакан, и стекло со звоном разбилось. Испуганная Феклуша засмеялась и потом вдруг села на ковер и, закрыв лицо руками, заплакала.
– Ну, будет, будет. Этого я не люблю, – сказал Абаев строго.
Тогда Феклуша убежала, оставив на ковре гитару.
– Эхма! – сказал дядя, вздохнув без причины. – Выпьем, брат.
Я вышел в сад и побрел по дорожке, побелевшей от луны. Я слышал, как билось мое сердце. Волшебен был мир вокруг меня. Сладким дурманом тянуло от яблонь. И казалось, что вот сейчас тут, за купою деревьев, откроется что-то новое, чудесное, небывалое.
Я сел на низенькую ветхую скамейку и закрыл глаза. Голова моя кружилась, и хотелось мне петь, петь… Чудилось, что подымаюсь я от земли и лечу в голубизне странной Бог знает куда.
– Она придет сюда, – верил я слепо и ждал, как любовник, свидания.
И в самом деле, когда открыл я глаза, передо мной стояла Феклуша, голубая в лунном неверном свете.