Не захлопнулась дверь,
И вопрос я в глазах различаю твоих:
То, что жизненно важно для нас, для двоих
Отчего невозможно теперь?
ЛИЦО В ОКНЕ
Не дают счастливым быть
Грешной совести уколы!
Как поблек тот день веселый,
Не позабыть!..
Майский вечер был хорош,
Солнце падало устало,
И упряжка наша встала.
«Ты подождешь?
Здесь приятель давний мой,
Знаешь, болен безнадежно.
Загляну я, если можно,
К нему домой.
Десять лет назад всего
Чуть моим не стал он мужем,
С той поры мы просто дружим,
Как жаль его!»
Постучав, она ждала,
Тут из двери кто-то вышел:
«Очень плохи (я услышал)
Его дела.
В этом мире ей одной
Предан он и благодарен:
Ангел мне судьбой подарен,
Сказал больной».
Дальше помню со стыдом,
Как, нахмурясь недовольно,
Обернулся я невольно
На старый дом.
Тихо прочь катили мы,
И почти до поворота
Молча вслед смотрел нам кто-то
Из полутьмы.
«Никаких сомнений нет:
В этой комнате постылой
О моей вздыхает милой
Он столько лет!»
Глупой ревностью дразня,
Мной владел какой-то демон,
Не пойму доныне, чем он
Смутил меня.
В схватке с призрачным врагом
Обнял я ее за плечи,
Чтобы не было и речи
О том — другом!
Тьма сомкнулась позади,
Где лицо в окне белело,
И заныло, заболело
В моей груди.
Эта боль со мной всегда.
Слышал я: любовь тиранит,
Но любовь, что грубо ранит,
Душе чужда.
Нежно спутница моя
Улыбнулась, оживая,
Даже не подозревая,
Что сделал я!
Он в могиле с давних пор
И людской не знает злобы,
Где найду я слезы, чтобы
Смыть мой позор?
Чувство сводит нас с ума,
Как алмаз, в душе пылая,
Но бездушна ревность злая,
Как смерть сама.
УЭССЕКСКИЕ ВЕРШИНЫ{26}
(1896)
Есть в Уэссексе вершины,
будто милующая рука
Их лепила для забытья, для мысли
и для смерти. Пока
Я стою к востоку, на Ингпен-Бикон,
или к западу, на Уиллз-Нек,
Я знаю, что здесь я был до рожденья
и сюда вернусь навек.
Внизу — ни братьев, ни друзей,
ни души, с которой дано
Понять, что все о тебе известно
и все тебе прощено.
Внизу они странны и далеки,
внизу мне союзника нет.
Но цепи рассудка не так гремят,
если небо — ближайший сосед.
В городах безумные тени,
как сыщики, ходят за мной,
Тени юности, спутники мои,
прошлого призрак худой.
Они меня ловят, они твердят
о том, чему я не рад:
Холодные усмешки мужчин,
женский презрительный взгляд.
Внизу я, должно быть, предал себя,
того, кем некогда был,
Кем быть перестал. Он бродит, ища,
кто бы его вразумил.
Какая сила меня вогнала
в этот облик чужой,
В бабочку, бросившую его
старинный кокон свой.
Я на равнину не спущусь,
чтобы призрака не встречать:
Он никем не видим, но сердце мое
перестает стучать.
И шпилей городских я боюсь
из-за тех, кто давно угас:
Никому не видимые, с меня
они не спускают глаз.
Есть призрак в Йеллем-Ботом,
он вечно стоит под луной.
Есть другой, он сжимает тонкий рот
под гробовой пеленой.
Есть еще дух железных дорог:
куда я ни сбегу,
Его профиль в окне, и он говорит,
чего слышать я не могу.
А дивная женщина… Но теперь
я — только мысль ее;
Мысль сменяет мысль; давным-давно
она думает свое.
Впрочем, она не знала,
как можно ее любить…
Но время от нежности лечит.
Я рад ее отпустить.
И я поднимаюсь на Ингпен-Бикон,
на Уиллз-Нек, на восток,
На ближние, дальние холмы,
где воздух пуст и высок,
Куда женщины со мной не пойдут,
где не встретишь мужчин,
Где призраки вынуждены отступить,
где я наконец один.
СПЯЩИЙ ПЕВЕЦ{27}
(Алджернон Чарлз Суинберн, 1837–1909)
(Бончерч, 1910)
1
В чудесной нише, где, как на часах,
В ночном, в дневном недремлющем дозоре
Заливы, бухты, мол обходит море,
Там он и спит по воле вечных Прях
С высоким камнем в головах.
2
А было это, будто груда роз
Обрушилась на капюшон монаха:
Так, словно с неба, он кидал без страха
Охапки ритмов, лепестков и звезд
В разгар викторианской глухоты
Созвучий странные цветы.
3
О утро давнее! углы, ступени
Какой-то улочки; я брел сквозь тени
И летний блеск, не поднимая глаз,
Брел и шептал, впивая в первый раз
Классическую силу новых фраз.
4
Страницы страсти, лабиринты лет,
Укоров, слез, Восторгов, ласк и бед
Все зазвучало, как живая трель.
Но не простак был этот менестрель:
Он знал и смысл ее, и цель.
5
Еще шипят насмешки, беспокоя
Тень музыки твоей; ты вышел, тих,
Сквозь это пламя, ждущее других!
Молва слабеет, как волна прибоя.
А ты встаешь над веком и собою.