И воды брызнут из камней,
Из камней
Как шапки снежные, чисты.
И мы пойдем туда — смелей,
Где, прыгнув с грозной высоты,
Каскад, обрушась массой всей,
Рвет с корнем чахлые кусты.
Легко мне петь. Сказать сложней,
Что будет через пару дней.
ПОРОЙ Я ДУМАЮ{45}
(К Ф. Э. Г.)
Порой я думаю о том,
Что сделал я,
За что не стыдно пред лицом
Небытия.
Но сторонились все кругом:
Враги, друзья.
Я сеял добрые цветы;
Я был пастух
Оберегал от темноты
Смятенный дух.
Пел голос мой средь немоты,
Но мир был глух.
И все? И это весь отчет?
А та, что мрак
Сожгла и встала у ворот,
Как добрый знак?
Все внемлет, все хранит, все ждет…
Да будет так.
СТРАННЫЙ ДОМ{46}
(Макс Гейт, A. D. 2000)
«Я слышала звук рояля.
Так призрак бы играл».
«Рояль? Ну что ты? Едва ли.
Зайди — пустует зал.
Рояль был стар и не в моде,
Расстроен, продан потом».
«Вот снова! И голос вроде.
Престранный дом.
Прислушайся. Вторит тихо
Сопрано. Не слышишь? Там!»
«Не бойся же так, трусиха,
Никто не мешает нам».
«Дверь, слышал ты, заскрипела?»
«Помилуй, мы здесь одни».
«Но слышу ведь — вот в чем дело.
Пойди взгляни.
Здесь спальня? Нет, я не смею
Войти. Чья-то тень в дверях».
«Тут некому быть. Смелее.
Пойми, это просто страх.
Со зреньем твоим и слухом
Ночь шутит. Ты будь хитрей».
«Здесь странно! Собраться с духом!
Уйти скорей!»
«Очнись! Ты теперь во власти
Иллюзий. Твой нежный ум
Смущают чужие страсти.
Ты слышишь давнишний шум.
Дом стар. О любовной паре,
Здесь жившей, был разговор.
Что ж, видно, в хмельном угаре
Стоит с тех пор.
Привычки их были странны
Любовников тех. Старик
Свой миф излагал пространно.
Должно быть, уже привык.
Мне пульс, признаюсь, ускорил.
Но нам не должно быть дела
До тех, кто тут пел и вторил,
Чья кровь кипела».
ВСЕ ТА ЖЕ ПЕСНЯ{47}
Все ту же песню птица поет,
Точь-в-точь, как пела тогда,
Ту, что мы слушали ночь напролет
В минувшие года.
Какое же чудо! — ее мотив
До времени сего
Доносит мой слух, не упустив
Ни ноты из него!
Да только птица поет не та:
Та уже стала землей,
Как те, что в минувшие года
Слушали вместе со мной.
ЛАЛВОРТ КОУВ СТОЛЕТИЕ НАЗАД{48}
(Сентябрь 1920)
Я мог бы жить столетие назад
И так же Дорсет объезжать устало,
И в Лалворт Коув заехать наугад,
И Время б за руку меня поймало:
«Ты видишь юношу?» — и я в ответ
Кивнул бы: «Вижу. Он сошел, наверно,
Со шхуны, вставшей близ Сент Элбанз Хэд.
Что ж, юноша такой, как все, примерно».
«Ты видишь юношу?» — «Я вижу, да.
Темноволосый, хрупкого сложенья,
По виду горожанин. Та звезда
Его приворожила, без сомненья».
«Ты видишь?» — «Но оставь меня, прошу!
Мне в путь пора. Меж тем уже стемнело.
И силы на исходе. Я спешу.
Ответил: вижу. Но скажи, в чем дело?»
«Так знай: на смерть свою он едет в Рим.
Лишь мы с тобой его проводим ныне.
Сто лет — и мир последует за ним,
Чтоб праху поклониться, как святыне».
КЛЯТВА ДЕВУШКИ
(Песня)
Я не хочу исподтишка
Добиться права стать женою,
Чтоб выбраться из уголка,
Где жизнь — свидание с тобою,
И не прельщусь я новизною,
И глухомань не прокляну,
Коль суждено тебе судьбою
Всегда любить меня одну.
Минутных встреч я буду ждать
С неукоснительным терпеньем,
И времени не совладать
С моей любовью и смиреньем,
Не выжать слезы сожаленья
Из глубины увядших глаз,
Когда не встанет тень сомненья
Иль тень чужая между нас.
НОЧЬ В НОЯБРЕ{49}
Я заметил смену погоды
По глухому скрипу окон
И, как ветер бьется у входа,
Я услышал сквозь полусон.
Он швыряет мертвой листвою
Внутрь, в дом, ко мне на кровать,
Точно дерево еле живое
Хочет мраку о чем-то сказать.
И листок меня тронул, и с дрожью
Я подумал, что ты в мой дом
Вошла — и стоишь — и можешь
Наконец рассказать обо всем.
КРАСАВИЦА
Оставь мою ты красоту,
Не повторяй стократ:
«Богиню видно за версту».
Мне эти речи — яд.
Не повторяй, но молви так:
«Будь счастье иль беда,
Будь свет иль беспросветный мрак
Я друг ей навсегда».
Мне зеркало страшней всего.
Моя краса не я.
Никто за нею моего
Не видел бытия.
Так думай обо мне, мой друг,
О той, что есть, о той,
Что будет в час последних мук
И дальше, за чертой.
ОРГАНИСТКА{50}
(A. D. 185-)
Вспоминаю все вновь, все как есть — за органом в последний раз,
Между тем как закатное солнце, струистое словно атлас,
Проникает на хоры, скользит, бросив тени от певчих, и вот
Ближе, ближе, еще, потянулось — и луч на плечо мне кладет.
Помню, как волновались, шептались на первых порах: «Кто она
За органом? Совсем молодая — а тоже, выходит, сильна!»
«Из Пула пришла без гроша, — им пресвитер тогда пояснял.
По правде сказать: чтобы жить, этот заработок будет мал».
(Да, заработок был и впрямь… Но я не роптала. Орган
Мне дороже их денег, моей красоты и любви прихожан.)
Так он говорил поначалу, впоследствии тон изменился:
«Довольно возимся с ней, уж прославилась — дальше нельзя».
Тут кашлял с намеком. Его собеседник тогда отступал
Чуть в сторону, шею тянул, чтоб за ширмой меня разглядеть.
«Хорошенькая, — бормотал, — но на вид уж чувственна слишком.
Глаза хороши у нее. Веки только, смотрю, тяжелы.
Губы ярки, да тоже не в меру. Грудь для лет ее слишком полна».
(Допустим, вы правы, мой сэр, но скажите, моя ль в том вина?)
Я продолжала играть под этот аккомпанемент.
Слезы текли и мешали, но я продолжала играть.
В общем не так уж и трудно — примерно как петь за органом…
У меня неплохое контральто. Сегодня я тоже пою.
А псалмы это чудо. Исполнишь — и как побывала в раю.
В тот день до пресвитера вновь долетели какие-то слухи,
Немало его озадачив, он ведь был добродетель сама.
(Он торгует в аптеке на Хай-стрит и вот на неделе зашел
К собрату — тот рядом работает, по переплетному делу.)
«Скверно, — сказал он тогда. — Речь идет о достоинстве храма.
Если и впрямь такова — что поделать, придется уволить».
«Органиста такого, однако, не достать нам и за три цены!»
Это решило вопрос (пусть на время). Орган ликовал.
Напрягался регистрами всеми, отсрочивая финал.
В приходе чем дальше, тем больше косились, шептались мне вслед.
И вскоре вопрос был решен, я пока что не знала о том.
Но пришел день — и мне объявили. И это был страшный удар.
Я опомнилась (бледной такой не видали меня никогда):
«Оставить? О нет, не могу. Разрешите мне даром играть».
Потому что в тот миг я совсем обезумела. Разве могла я
Бросить это богатство — орган, для него ведь я только жила.
Они помолчали. И так я осталась при церкви опять.
С моими псалмами — за них можно тело и душу отдать.
Но покой был, конечно, недолог: до пастора слухи дошли,
Дескать, кто-то из паствы видал меня в Пуле вдвоем с капитаном.
(Да! Теперь мне и впрямь оставалось лишь это, чтоб как-то прожить.)
Но, знает бог (если знает), я любила «Святого Стефана»,
«Сотый» и «Гору Сион», «Субботу», «Аравию», «Итон»
Больше греховных объятий тех смертных, что были со мной!..
Вскоре новая весть: досветла не одна возвращалась домой.
Старейшины подняли шум, но все было ясно и так,
Без слов. На последнюю просьбу я все же решилась в слезах.
Кто бы там ни владел моим телом, еще оставалась душа.
А душа умирает достойно. Решилась и вот говорю:
«Прощенья не жду, джентльмены, но позвольте еще раз играть.
Вам убытка не будет, а мне… Для меня это целая жизнь».
Я знала: они согласятся (играю ведь даром, так что ж!),
Дрожала же, как в лихорадке, и все пред глазами плыло.
И впрямь — после паузы мрачно кивнули: «Пожалуй, что можно.
Один только раз — уяснила?» Поклоном ответила «да».
«Взгляд твой где-то блуждает теперь», — кто-то молвил из них под конец.
В ответ улыбнулась едва: «Далеко. Далеко, мой отец».
Вечер воскресного дня — и последнего дня моей службы.
Восклицанья повсюду: «Она одержима!», «Какая игра!»,
«Я и думать не мог, что на это способен наш старый орган!»
Солнце заходит, и тени густеют. Огни зажжены.
Начинают последнее пение: «Таллис» — Вечерний Гимн.
(Как диссентеры Кена поют! Они здесь свободнее духом,
Чем в этих новых церквах, где мне удалось побывать.)
Я пою под орган. Чей-то возглас: «Контральто красивее нет!»
«Здесь — пожалуй, — я мыслю. — И все ж не особенный будет урон».
Завершаем. Пою вместе с хором: «Смерть возьмет меня тихо, как сон».
И вот отпустила педали. В глазах еще слезы стоят
От этих гармоний блаженных. (Так, значит, блуждает мой взгляд?)
Достаю из корсажа (грудь и вправду полна, но не столь)
Флакон голубой и рифленый — должно быть, подумают: соль.
И прежде чем кто-то успел бы проникнуть в безумный мой план,
Весь залпом его выпиваю. Глаза уже застит туман.
Собираю тетради, склонилась как будто в молитве — точь-вточь.
Пока подойдут они, быстрая смерть унесет меня прочь.
«Никто и помыслить не мог, что покончит с собою вот так,
Старейшины скажут, снося меня вниз в подступающий мрак.
Но свидетели точно не лгали: и лавочник был, и моряк».
Словно что-нибудь я отрицала. О нет, видит бог, я грешна.
И грехи есть грехи. Но любовь была музыка, только она.
А последний псалом удался. Что еще? Как-нибудь похоронят.
Из Пула, конечно, никто не придет и слезы не уронит.