СТАРИННЫЕ ХАРАКТЕРЫ
Время действия — осень с ее золотом и синевой, вторая половина субботнего дня, место действия — главная улица городка, известного своим базаром. На квадратном дворе перед гостиницей «Белый олень» стоит большой фургон, крытый брезентом, на котором виднеется вылинявшая от непогоды надпись: «Бэртен, перевозки до Лонгпаддла». Фургоны эти, каких здесь много, несмотря на их неуклюжесть, считаются вполне приличным средством передвижения и пользуются большой популярностью у людей почтенных, но не обремененных излишними деньгами; те из фургонов, что оборудованы получше, не уступают, пожалуй, старинным французским дилижансам.
Фургон, о котором идет речь, отправляется ровно в четыре, а сейчас, как показывают часы на башенке в конце улицы, половина четвертого. Вот уже начинают появляться посыльные из магазинов со свертками в руках, они забрасывают свертки в фургон и уходят, насвистывая, не заботясь об их дальнейшей судьбе. Без двадцати четыре приходит пожилая женщина, ставит свою корзинку в фургон, не спеша забирается туда сама, усаживается, складывает руки и поджимает губы. Пускай еще и лошадей не думают запрягать, да и самого возчика не видно, а она уже заняла себе уголок. Без четверти четыре появляются еще две женщины, в которых она узнает жену почтмейстера Верхнего Лонгпаддла и жену приходского писаря, а они узнают в ней владелицу бакалейной лавочки из этой же деревни. За пять минут до назначенного срока прибывают учитель мистер Профитт в мягкой фетровой шляпе и кровельщик Кристофер Туинк, большой искусник по части сооружения соломенных крыш; а когда часы уже бьют четыре, во двор торопливо входят церковный причетник с женой, торговец семенами со своим престарелым отцом и приходский писарь, а также мистер Дэй, не признанный миром художник-пейзажист, человек уже в летах, проживший всю жизнь в родной деревне и не продавший ни единой картины за ее пределами; однако надо сказать, что его посягательства на искусство пользуются неизменной поддержкой односельчан, чья вера в его гениальность столь же примечательна, как и пренебрежение к нему со стороны всего остального человечества; эти добрые люди так усердно приобретают его картины (правда, всего за несколько шиллингов каждую), что на стенах любого дома в приходе красуется по три-четыре этих великолепных творения.
А Бэртен, хозяин фургона, уже хлопочет вокруг, вот и лошади запряжены, Бэртен разбирает вожжи и ловко вспрыгивает на козлы — видно, это ему дело привычное.
— Все, что ли, тут? — спрашивает он через плечо разместившихся в фургоне пассажиров.
Поскольку те, кого там не было, не могли заявить о своем отсутствии, он, естественно, заключил, что все в сборе, и после нескольких толчков и рывков фургон со своим живым грузом выехал со двора. Легкой рысцой лошади побежали по дороге, но немного не доезжая до моста, за которым кончался городок, Бэртен вдруг круто натянул вожжи.
— А, черт! — воскликнул он. — Я же забыл пастора!
Сидевшие поблизости от маленького оконца в задней стенке фургона посмотрели, не видно ли пастора на дороге, но там его не оказалось.
— И куда он запропастился, хотел бы я знать, — продолжал возчик.
— Ему, бедняге, в его годы, давно уже пора бы иметь самостоятельный приход.
— И пора бы научиться не опаздывать, — добавил возчик. — Я же сказал ему «ровно в четыре». «В четыре так в четыре», говорит, а теперь вот его и нет. Такой солидный человек, старый священнослужитель, а слову своему не хозяин. Может, вы, мистер Флакстон, знаете, в чем дело, — вы ведь с ним часто встречаетесь, — обратился он к причетнику.
— Я с ним и правда разговаривал всего полчаса назад, — отвечал сей достойный муж, всем своим видом показывая, что он и в самом деле на короткой ноге со своим духовным начальством. — Но он не сказал, что задержится.
Вопрос разрешился сам собой — в эту минуту из-за угла фургона вырвался сноп лучей, отраженных очками пастора, а следом появилось его раскрасневшееся от спешки лицо, реденькие седые бакенбарды и развевающиеся полы длинного узкого пальто. Никто не стал его укорять, видя, что он и сам огорчен, и пастор, запыхавшись, вскарабкался в фургон.
— Ну, теперь-то уж все тут? — вторично спросил возчик. Фургон опять тронулся и покатил дальше по дороге, когда они проехали шагов триста и приближались уже ко второму мосту, за которым, как известно каждому уроженцу тех мест, дорога делает поворот и экипаж исчезает из поля зрения провожающих его взглядами городских зевак, почтмейстерша вдруг воскликнула, глядя в заднее оконце:
— Остановитесь!
— Что такое? — спросил возчик.
— Какой-то человек нам машет! Снова толчок, и фургон остановился.
— Еще, значит, кто-то опоздал? — сказал возчик.
— Да у ж, видно, так!
Все ждали молча. Кто сидел поближе, смотрели в окошко.
— И кто бы это мог быть? — продолжал Бэртен. — Ну посудите сами, как тут поспеть вовремя, когда то и дело застреваешь? Да у нас вроде и все места заняты. Ума не приложу, кто это может быть!
— Одет прилично, — сказал учитель, которому с его места лучше всех было видно.
Незнакомец, убедившись, что его поднятый зонтик привлек внимание, неторопливо приближался к остановившемуся фургону. Платье на нем было явно не местного покроя, хотя трудно сказать, в чем именно заключалась разница. В левой руке он нес небольшой кожаный саквояж. Подойдя к фургону, он взглянул на выведенную на нем надпись, как бы удостоверяясь, что остановил именно тот экипаж, который ему нужен, и спросил, найдется ли для него место.
Возчик ответил, что, хотя фургон полон, еще один человек, надо полагать, как-нибудь усядется, тогда незнакомец забрался в фургон и сел на место, которое другие пассажиры, потеснившись, ему освободили. И снова лошади тронули, и фургон покатил со своим грузом из четырнадцати душ, больше уже не останавливаясь.
— Вы ведь не здешний, сэр? — спросил возчик. — По вас сразу видно.
— Да нет, я отсюда родом, — ответил незнакомец.
— Да? Гм.
Последовавшая за этим пауза недвусмысленно выражала недоверие к словам нового пассажира.
— Я о Лонгпаддле говорю, — упрямо продолжал возчик, — там-то я, кажись, всех в лицо знаю.
— Я родился в Лонгпаддле и мальчиком жил в Лонгпаддле, и мой отец и дед тоже из Лонгпаддла, — спокойно возразил незнакомец.
— Ах ты господи! — воскликнула из глубины фургона лавочница. — Да уж не сын ли это Джона Лэкленда — ну подумать только! Того, что тридцать пять лет тому назад уехал в чужие края с женой и детьми? Быть не может! А все-таки вот слышу я ваш голос — ну точь-в-точь голос Джона!
— Совершенно верно, — подтвердил незнакомец. — Джон Лэкленд мой отец, а я его сын. Тридцать пять лет тому назад, когда мне было одиннадцать лет, мои родители эмигрировали за океан, взяв с собой меня и сестру. В то утро Тони Кайтс отвез нас и наши пожитки в Кэстербридж, и он был последним человеком из Лонгпаддла, которого я видел. На той же неделе мы отплыли в Америку, и там мы жили все это время, и там же остались мои родные — все трое.
— Они живы или умерли?
— Умерли, — ответил он тихим голосом. — А я вот вернулся на родину, у меня давно уже зародилась мысль — не твердое намерение, а так, мечта, что хорошо бы через годик-другой сюда приехать и провести здесь остаток своих дней.