Из-под очков на желтые щеки выползают у нее слезы, но тонкая талия все разгибается — сгибается, разгибается — сгибается, точно она делает гимнастику.
— Что вы ко мне с той куклой пристали? — начинает кричать и Фекла. — И очи мои той куклы не видели. Где ж она, эта кукла, быть может, когда ее нет?
— А я аж давно от Жени своего слышу, — медлительно продолжает о своем Иван Николаич, сверху вниз уставясь в морщинистое лицо Савелия с очень большими глазами. — Зря на цыганку думаете, будто она это взяла, — обождите… И после цыганки пароход мой у меня никак двое сутков был…
— А чего лестница на чердак стоит?.. Ты ставила? — не слушая, спрашивает у жены Савелий.
— Какая лестница, — отвяжись ты, хвороба!.. Лежала себе лестница, где и счас лежит!..
— Однако стоит…
И тут же как-то сами собой тонкие, в серых брюках, ноги плотника Ильи задвигались к лестнице, и вот уж, завернувши фартук, попробовав руками, выдержит ли, — лезет Илья на чердак и бормочет:
— Стамеску еще одну я где-й-то посеял, — хорошую стамеску, — нонче такой не найдешь… Не иначе, как тут у него склады…
Фекла кричит неистово:
— Ты что же это такое так нахально?.. С обыском в чужой дом явился?
Острое лицо ее покраснело сплошь, из-под белого платка выбились русые косицы, — чуть не ухватила она за ногу Илью, но, когда опоздала все-таки и он взобрался на крышу, толкнула лестницу, и, легонькая, сухо брякнулась она наземь, взбрыкнув ножками.
Столпились все поближе к слуховому окошку, и вот показалась из него рука с красным одеяльцем и потом другая рука с куклой Катей.
Чуть только увидела свою Катю маленькая Надя, всплеснула ручонками и спрятала лицо в платье матери.
Колька жадно глядел на крышу и, когда увидел на ней Илью и потом как из слухового окошка закраснелось одеяльце, как флаг, кинулся бежать дальше, пригибаясь к земле и воя, и уже не оборачиваясь назад.
Необыкновенно, чрезвычайно это вышло! Только выбежал Колька на пригорок, оказалось, сидел там какой-то человек, — старик, волосы седые, длинные, зонт над ним, а перед ним на фанерке картина.
Колька сразу перестал выть: старик водил по картине кисточкой, красил картину.
— Во-от, гляди!.. Красит картину!.. — для себя, но с таким удивлением сказал Колька, что старик услышал и обернулся.
Усы — тоже седые, а зонтик привязан к колышку бечевкой.
Поглядел только старик, — глаза черные, однако не злые, — опять принялся красить.
Тогда Колька подошел к нему совсем близко, на шаг, и очень хорошо различил на картине белые дома, церковь, собор — повыше домов, реку и на ней пристань. На пристани много ящиков, мешков, и отъезжают лошади с дрогами.
— Вот ка-ак!.. — начал улыбаться тому, что красил этот старик такое ему привычное, Колька.
— А?.. Что, братец? — спросил старик и еще раз поглядел на него, а глаза ничуть не злые.
Колька улыбнулся шире.
— Ты что, — здешний, хлопчик?.. Где живешь?..
На голове у старика ничего, — только волосы, как белая шапка.
— Там живу, — качнул Колька головой вниз.
— Та-ак… Здешний, значит… Ну, садись, рассказывай…
— Чего рассказывать? — насторожился Колька, а сам посмотрел в сторону дома: не идут ли за ним.
— Так, вообще… Тебя как зовут?
— Колька.
— Так вот, Колька… Значит, Колька… Валяй, рассказывай дальше…
— Об чем рассказывать?
— Ну, мало ли у тебя?.. Есть такие ребята… разговорчивые… Вот и ты, брат, такой, — я уж вижу…
— Нет! — уставился Колька на его ухо, из которого тоже лезли седые волосы.
— Плохо!.. Плох ты, Колька… Должен ты говорить и меня учить, а я должен слушать… в священном трепете…
— Ты говори сам, — предложил Колька.
— Я?.. Я уж говорил, брат Колька… Мне уж надоело.
И вдруг подавил он трубочку белую, — из нее так и выскочила, как червячок, оранжевая краска.
Старик повозил ее кисточкой по дощечке и ляп-ляп — вдруг загорелись, как живые, макушки собора.
От удивления, от крайнего восторга у Кольки как разинулся рот, так и не хотел очень долго закрыться. Эта яркая краска, от которой, как живая, стала церковь, эта золотая краска в серебряной трубочке его приковала… Тут же, около ящичка с другими красками, была на землю брошена эта трубочка.