Вытребовали еще батальон. Солдатам приказано составить ружья в козлы и растаскивать дерущихся.
Солдаты по нескольку человек хватали с краю матроса за ноги и тащили прочь, а он, хрипя исступленно, тащил за собою врага, и они, волочась по земле, вцепившись, душили друг друга.
– Отда-ва-ай к… кота!..
– В… вррешь! В… ввыкуси…
Потребовалось несколько часов огромных усилий, чтоб очистить место свалки. На изрытом, истоптанном песке валялись матросские шапки, оторванные рукава, голенища, изорванные штанины и всюду пятна запекшейся крови.
Двадцать человек увезли в лазарет, а о двух говорили, что не выживут. Остальные – с фонарями и распухшими лицами. На броненосцах нависла угрюмая темная туча. Говорили, матросов отдадут под суд.
Старший офицер, ходя перед выстроившейся шеренгой, распекал долго и вразумительно. Матросы стояли, вытянувшись в струнку, не сморгнув глазом. Но когда скомандовали «вольно» и офицер стал распекать по-отечески, матросы сгрудились около него, и черты упрямства и настойчивости лежали на бронзовых, в синяках, лицах…
– Да вы белены объелись, с ума спятили…
– Никак нет, вашскблагородие, главное – за правду стоим, за правильность.
– Черт знает, из-за кота… золото нашли…
– Дозвольте доложить, вашскблагородие, он, кот, все понимает, и не чтоб зря, а плыл на свой броненосец, а они перехватили. Не резон, и опять же правды нету. А мы свое возьмем, вашскблагородие, хоть перестреляют всех.
Офицер плюнул и ушел.
В тот же вечер в каюте старший офицер докладывал о происшествии воротившемуся из поездки командиру. Тот долго и молча, заложив руки за спину и глядя под ноги, ходил из угла в угол. Потом сердито остановился:
– Но ведь это неслыханная вещь!.. Ведь это же скандал!.. Добро бы из-за дела, а то из-за кота. Курам на смех. За границей от хохоту стон будет стоять и из карикатурных листков мы не вылезем.
– Должен доложить, настроение среди матросов упрямо выжидательное. Боюсь предсказывать, но возможно столкновение с самыми тяжелыми последствиями.
Командир круто остановился.
– Но позвольте-с! Не под суд же мне отдавать девятьсот человек из-за кота. Это что же такое… Я понимаю, бывают всякие столкновения, но из-за кота – это из рук вон!
Он опять нервно прошелся и остановился перед офицером.
– А впрочем, позвольте, какое же они право имеют удерживать этого кота? Ведь необходимо считаться и с психологией матросов. Не из дерева они сделаны, не оловянные солдатики. Кот!.. Что такое кот? И в то же время я понимаю привязанность этих людей. Для них кот это – дом, это – семейный очаг, это – далекая родина. Вот что, Александр Иванович, распорядитесь, пожалуйста, чтобы составили отношение и отослали на имя командира того броненосца. Пусть немедленно возвратят по принадлежности кота. Не могу же из-за какого-то кота отдавать людей под суд.
В канцелярии, куда передал распоряжение командира старший офицер, долго ломали голову, как составить необычное отношение. Писарь, вооружившись длинным, с изгрызанным кончиком пером, несколько раз писал, вымарывал, опять писал.
«Ввиду присвоения командой броненосца „Море“ казенного имущества броненосца „Край“, именуемого кот…»
– Степан Архипыч, ну, какое имущество кот?.. – взмолился писарь к делопроизводителю, отирая с лысины фуляровым платком проступивший пот. – Разве кот – имущество? Заставили писать, а что я буду писать… один срам…
– Ну, ну, пиши, – строго проговорил делопроизводитель.
«Ввиду присвоения казенного имущества, которое есть домашнее животное или обыкновенный кот, сего кота препроводить и сдать под расписку по принадлежности на броненосец „Край“».
Как и все бумаги, «отношение» сначала пошло в штаб, а оттуда уже на броненосец «Море».
Командир броненосца «Море» счел себя оскорбленным.
– Что за вздор в официальной бумаге. Какие-то коты! И в каком это инвентаре коты заносятся как казенное имущество! Этому место в «Стрекозе», а не в официальной бумаге. Просто распустили команду, никакой дисциплины, матросы производят форменные нападения, вот теперь и хотят вывернуться из этой грязной истории. Распорядитесь, чтобы послали отношение, что ни о каких котах я знать не хочу и что вообще странно получать подобного рода бумаги.
«Отношение», как и все казенные бумаги, пошло через штаб.
Командир «Края» почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо.
– Извольте видеть, что поют. Нет-с, я с собой шутить и играть не позволю… Раз я пишу, значит: – это серьезно. Ему хочется, чтобы я отдал свою команду под суд. Извините, у меня есть сердце, и матросы – люди с своей собственной жизнью, с своим собственным горем и радостями. Человека разобьешь – не склеишь, а их девятьсот душ. Александр Иванович, распорядитесь, чтоб в штаб был послан рапорт с надлежащим освещением дела, а я и сам съезжу и поговорю. Издеваться я над собой не позволю.
Писарь сидел, вытирая фуляровым платком взмокшую лысину, и писал изгрызанной ручкой:
«В подтверждение оного казенного имущества, которое домашнее животное кот, и хотя по реестру не числится, но принадлежит судовой команде…»
– Господи, что я буду писать? Опять этот проклятый кот, хоть бы баран, или хоть курица для офицерского стола, так от ней по крайней мере польза – суп, ну, а кот в каком смысле?
– Ну, ну, пиши! – строго проговорил делопроизводитель.
В штабе, где дал объяснение командир, голоса разделились: одни за то, чтобы воротить кота, другие, чтоб оставить это дело как есть. Но первое мнение восторжествовало, и на броненосец «Море» была послана бумага с распоряжением немедленно возвратить кота по принадлежности команде броненосца «Край».
На «Краю» было настроение, как под пасху, – веселые лица, смех, говор. Синяки и опухоли еще не сошли, но побледнели и как-то тонули в лучах жизнерадостного веселья.
После обеда подошла шлюпка, и с нее подали на броненосец мешок, в котором что-то бунтовало и ворочалось. Принимавший матрос расписался в разносной книге в получении.
Матросы весело сгрудились кругом. Впереди всех был Грицко, у которого под обоими глазами синели громадные фонари, а когда говорил, под губой чернело пустое место выбитого зуба.
Вытряхнули мешок, и оттуда выпрыгнул, как балерина, изогнувши спину, кот. Все ахнули: он был куцый.
– Ах, анафемы! Отрубили…
– Супостаты!..
– Души в них нету, как животное изгадили.
– А хвост где? Эй, ты, хвост почему не доставили?
– На кой тебе хвост, приставить, что ли?
– А то нет. Вот нос даже, ежели сплавишь, пришьют, не токмо хвост.
– А как же, зараз молодую индюшку зарезать, кожу на шее содрать, приставить хвост да теплой кожечкой и обернуть. Через недельку как есть целый. У нас так-то в деревне мальчонки один другому палец на дровосеке отрубил. Зараз зарезали, приставили, прирос, глядь, ан задом наперед, впопыхах.
Кругом дружный смех.
– Братцы, – заговорил Грицко, – об чем толковать и что такое без хвоста. Скажем, я теперь без зуба, – что же, полинял али что? А Васька, сказать, за правду пострадал.
– Веррно!..
– Правильно!..
– И кабы медали котам были, так ему бы надо повесить.
Точно чувствуя, что о нем речь идет, кот выгнул спину и особенно грациозно прошелся и потерся о ногу одного, другого с таким видом и движением, как будто слегка и грациозно извивая хвост.
Грянул дружный хохот.
– Да он без хвоста, братцы, добрее стал.
Броненосец уходил в плавание.
На берегу стояла большая провожавшая толпа.
Угрюмое чудовище уходило все дальше и дальше, темнея башнями, орудиями. В утробе его лежала огромная сила разрушения, которая могла в полчаса превратить веселый городок в развалины. И на темных палубах, в бесчисленных отделениях, среди машин и орудий, среди все обнимавшего железа и стали текла своя, особенная жизнь с железной дисциплиной, с железным порядком и правильностью.
В номере
Глубоко внизу темнеет асфальт двора и ходят маленькие люди… Слева слепая, без окон, низкая стена конюшен.