Скоков серьезно задумался.
– А вдруг, – сказал он, – вдруг все это именно в силу потрясающего изобилия, обрушившегося на голодное тело, произведет нестерпимо тягостное нервное впечатление?
Он сидел на сундуке с деньгами и думал.
Понемногу настоящий страх охватил его, – то, к чему он привык за десять лет нищеты, – черный хлеб, тьма и уныние, – могли встать между ним и вожделенными наслаждениями, как спазма.
Если его желудок откажется принимать мясо, вино, фрукты, – к чему десять тысяч и все затеянное?
Скоков испугался возможного разочарования. Душа его встрепенулась.
Стемнело, как всегда в зимний день, рано, и долгое сидение в темноте вызвало глухую тоску.
Наконец, после долгого колебания, Скоков решил сегодня произвести репетицию: коснуться, хотя слегка, той радужной области наслаждений, которые подготовлял так терпеливо и долго.
Он хотел испытать себя.
Взяв из сундука десять рублей, он по привычке бережно сложил бумажку вчетверо, глубоко засунул ее в карман, оделся и вышел.
Он был на улице.
От одной мысли, что теперь свободно и просто может зайти в любой ресторан, как умеющий и любящий пожить человек, сердце его забилось так сильно, как у других бьется перед свиданием.
У освещенных дверей «Золотого якоря» он остановился, дрожа, подобно гимназисту, обуреваемому стыдом и желанием, когда на скопленные тайком деньги, переодетый, спешит он первый раз в жизни к продажной женщине и, позвонив у красного фонаря, бледнеет от внезапной слабости, от страха, от желания и от ненависти к желанию, заставляющему так страдать.
Волнуясь, Скоков вошел, разделся и, чувствуя себя уже немного пьяным от света, звуков оркестриона и белизны столового белья, уселся.
Подумав, он заказал три блюда: мясное, рыбу и сладкое.
Затем потребовал бутылку пива и полбутылки красного вина.
Он сознавал, что действует, как во сне.
Контраст с прежним образом жизни был колоссален.
Выпив стакан пива, он нашел этот напиток сам по себе огромным, неисчерпаемым наслаждением.
Он был очень нервен и потому не опьянел сразу, но взвинтился и пободрел.
В течение двух часов он пережил следующее: сложный аромат горячего мяса, который был им совершенно забыт, вкус этого мяса, совершенно необыкновенный, поразительный и волшебный; запах и вкус рыбы, тонкая поджаренная корочка которой вызвала слезы на его глазах, и обаяние крема, запитого тепловатым, с привкусом ореха, вином.
Его настроение было настроением полного животного счастья.
Желудок принимал все с жадным содроганием настоящей страсти.
Вино оглушало, усиливая звуки оркестриона, придавая им пьяную бархатность и чувственную поэзию.
Улыбаясь, к Скокову подошла и подсела самая обыкновенная ресторанная девушка.
Она была для него самой лучезарной красавицей мира.
Он заговорил с ней, выпил еще, опьянел совершенно и был увлечен женщиной в картинно-зеркальный кабинет, – часть неведомого дворца, как показалось ему.
Он говорил без конца и, главное, о том, что вот он наконец счастлив. Он сыт, пьян, с ним фея.
И он действительно был абсолютно лишен теперь всяких желаний. Даже этого было довольно, чтобы после десяти мрачных лет голодания, холода и мечтаний все это показалось (и явилось) действительно венцом наслаждений.
Наконец он уснул.
Утром он вспомнил все, что было вчера, вспомнил, как собирался прожить завтра сутки миллионером, и горько заплакал.
Ему жаль было этих десяти лет, ведь в них он мог получить то несложное счастье, о котором думал так много и представлял его в наивысшем воплощении – земным раем.
Увы, Скоков! Жизнь, как девушка, «которая, будь она самой красивой, не может дать больше, чем то, что у нее есть».
«Продолжение следует»*
Слово не воробей, вылетит – не поймаешь.
Больная девушка лежала на спине, укутанная по самый подбородок меховым одеялом. Черное ночное окно отражало красноватый огонь лампы. По закопченным стенам хижины висели пробочные балберки, грузила, остроги, мережки, удочки и другие рыбные снасти. Над изголовьем больной, прикрепленная шпилькой, виднелась вырезанная из журнала картинка, изображавшая молодого человека в плаще, отбивающего нападение разбойников.