— Баба идет, — говорит он мне, глядя в другую сторону.
— Ну! — говорит баба злобно, подходя вплоть к Тюлину и глядя на него презрительным и сердитым взглядом. Отношения, очевидно, определились уже давно: для меня ясно, что беспечный Тюлин и озабоченная, усталая баба с двумя детьми — две воюющие стороны.
— Чё еще нукаешь? Что тебе, бабе, нужно? — спрашивает Тюлин.
— Чё-ино, спрашиват еще… Лодку давай! Чай, через реку ходу-то нету мне, а то бы не стала с тобой, с путаником, и баять…
— Ну-ну! — с негодованием возражает перевозчик. — Что ты кака сильна пришла. Разговаривашь…
— А что мне не разговаривать! Залил шары-те… Чего только мир смотрит, пьяницы-те наши, давно бы тебя, негодя пьяного, с перевозу шугнуть надо. Давай, слышь, лодку-те!
— Лодку? Эвон парень тебя перемахнет… Иванко, а Иванко, слышь? Иванко-о!.. А вот я сейчас вицей его, подлеца, вытяну. Слышь, проходящий!..
Тюлин поворачивается ко мне.
— Ну-ко ты мне, проходящий, вицю дай, хар-ро-шую!
И он, с тяжелым усилием, делает вид, что хочет приподняться. Иванко мгновенно кидается в лодку и хватает весла.
— Две копейки с нее. Девку так! — командует Тюлин лениво и опять обращается ко мне:
— Беда моя: голову всеё разломило.
— Тю-ю-ли-ин! — стонет опять противоположный берег. — Перево-о-оз!..
— Тятька, а тятька! Паром кричат, вить, — говорит Иванко, у которого, очевидно, явилась надежда на освобождение от обязанности везти бабу.
— Слышу. Давно уж зеват, — спокойно подтверждает Тюлин. — Сговорись там. Может, еще и не надо ему… Может, еще и не поедет… Отчего бы такое голову ломит? — обращается он опять ко мне тоном самого трогательного доверия.
Угадать причину не трудно: от бедняги Тюлина водкой несет, точно из полуштофа, и даже до меня, на расстоянии двух сажен, то и дело доносятся острые струйки перегару, смешиваясь с запахом реки и береговой зелени.
— Кабы выпил я, — говорит Тюлин в раздумье, — а то не пил.
Голова его опускается еще ниже.
— Давно не пью я… Положим, вчера выпил…
И опять Тюлин погружается в глубокое раздумье.
— Кабы много… Положим, довольно я выпил вчера… Так ведь сегодня не пил!
— Так это у тебя, видно, с похмелья, — пробую я вывести его на настоящую дорогу.
Тюлин смотрит на меня долго, серьезно и чрезвычайно вдумчиво. Догадка, очевидно, показалась ему не лишенною основания.
— Разве-либо от этого. Ноньче немного же выпил я.
Пока таким образом Тюлин медленным, мучительным, но зато верным путем подходил к истинной причине своих страданий, мужик на той стороне окончательно лишился голоса.
— Тю-ю-ю… — чуть слышно летело оттуда, из-за шороха речных струек.
— Разве-либо от этого. Это ты, братец, должно быть, верно сказал. Пью я винище это, лакаю, братец, лакаю…
Между тем тщетно вопивший мужик смолкает и, оставив лошадь с телегой на том берегу, переправляется к нам вместе с Иванком, для личных переговоров. К удивлению моему, он самым благодушным образом здоровается с Тюлиным и садится рядом на скамейку. Он значительно старше Тюлина, у него седая борода, голубые, выцветшие, как у Тюлина, глаза, на голове грешневик, а на лице, где-то около губ, ютится та же ветлужская складка.
— Страдаешь? — спрашивает он у перевозчика с улыбкой почти сатирическою.
— Голову, братец, всеё разломило. И от чего бы?
— Винища поменьше пей.
— Разве-либо от этого. Вот и проходящий то же бает.
— А лодку у тебя, гляди, унесет.
— Как не унести. Просто-таки и унесет.
Оба смотрят несколько времени, как вздрагивает, точно в агонии, опрокинутая лодка.
— Давай паром, што ли, — ехать надо.
— Да тебе надо ли еще ехать-то? Чай, в Красиху пьянствовать?..
— А ты уж накрасился…
— Выпито. Голову всеё разломило, беды! А ты, может, лучше не ездий.
— Чудак! Чай, у меня дочка там выдана. Звали к празднику. И баба со мной.
— Ну, баба, так, стало быть, не миновать, ехать видно. Э-эх, шестов нет.
— Как нет? Чё хлопаешь зря? Эвона шесты-те!
— Коротки. Двадцати четвертей надо. Чать, видишь: приплескиват Ветлуга-те.
— А ты что же, чудак, шестов не запас, коли видишь, что приплескиват?.. Иванко, сгоняй за шестами-те, парень!
— Сходил бы сам, — говорит Тюлин, — тяжелы вить.
— Ты сходи, — твое дело!
— Не мне ехать, — тебе!
И оба мужика, да и Иванко третий, спокойно остаются на местах.
— Ну-ко я его, подлеца, вицей вытяну… — опять произносит Тюлин, делая новый опыт примерного вставанья. — Проходящий, да-ко ты мне вицю…
Иванко с громким гнусавым ревом снимается с места и бежит трусцой на гору, к селу.
— Не донесет, — говорит мужик.
— Тяжелы вить! — подтверждает Тюлин.
— А ты бы добежал хоть встречу-те, — советует мужик, глядя на усилия муравья Иванка, появляющегося на верху угора с длинными шестами.
— И то хотел сказать тебе: добеги-кось.
Оба сидят и глядят.
— Евстигне-е-й! Лешай!.. — слышится с той стороны пронзительный и желчный бабий голос.
— Баба кричит, — говорит мужик с некоторым беспокойством.
Тюлин сохраняет равнодушие: баба далеко.
— А как у меня мерин сорвется да мальчонку с бабой ушибет… — говорит Евстигней.
— А резва лошадь-то?
— Беды.
— Ну, так очень просто может ушибить. Да ты бы, послушай, тово… назад бы. Что тебе ехать-то, кака надобность?
— Ах, чудак! Да нешто не видишь: с бабой собрался. Как можно, что не ехать!
Иванко, выбиваясь из сил, приволакивает, наконец, шесты и с ревом кидает их на берег. Все готово. Тюлину приходится приниматься за работу.
— Эй, проходящий! — обращается он ко мне как-то одобрительно. — Ну-ко, послушай, и ты с нами на паром! А то, видишь вот, больно уж река-те наша резва.
Мы все взошли на скрипучий досчатый паром; Тюлин — последний. По-видимому, он размышлял несколько секунд, поддаваясь соблазну: уж не достаточно ли народу и без него. Однако, все-таки взошел, шлепая по воде, потом с глубокою грустью посмотрел на колья, за которые были зачалены чалки, и сказал с кроткой укоризной, обращенной ко всем вообще:
— Э-эх! Чалки-те, чалки никто и не отвязал. Н-ну!
— Да ведь ты, Тюлин, последний взошел на паром. Тебе бы и надо отвязать, — протестую я.
Он не отвечает, косвенно признавая, быть может, всю справедливость этого замечания, и так же лениво, с тою же беспросветною скорбью, спускается в воду, чтоб отвязать чалки.
Паром заскрипел, закачался и поплыл от берега. Перевозный шалаш, опрокинутая лодка, холмик с церковью мгновенно, будто подхваченные неведомою силой, уносятся от нас, а мысок с зеленою подмытою ивой летит нам навстречу. Тюлин поглядел на мелькающий берег, почесал густую шапку своих волос и перестал пихаться шестом.
— Несет вить.
— Несет, — ответил мужик, с натугой налегая на чегень правым плечом.
— Пылко несет.
— Да ты что стал? Что не пхаешься?
— Поди пхнись. С левого-те борту не маячит.
— Ну?
— То-то и ну!
Мужик ожесточенно сунул свой шест и чуть не бултыхнулся в воду, — его чегень тоже не достал до дна. Евстигней остановился и сказал выразительно:
— Подлец ты, Тюлин!
— Сам такой! Пошто лаешься?
— За што тебе деньги плочены, подлая фигура?
— Поговори!
— Пошто длинных шестов не завел?
— Заведёны.
— Да что нету их?
— Дома. Нешто мальчонка приволокет… двадцати-то четвертей?
— Говорю: подлой ты человек.
— Ну-ну! Не скажешь ли еще чего? Поговори со мной!
Спокойствие Тюлина, видимо, смиряет возмущенного Евстигнея. Он снимает грешневик и скребет голову.
— Куда ж мы теперича? К Козьме Демьяну (в Козьмо-Демьянск) сплывем, аль уж как?..