— Што вы, черти, потопите ведь! — крикнул лодочник, но в голосе его слышалось скорее веселое возбуждение, чем страх. Матросы, скаля белые зубы, смотрели на затруднительное положение волгаря. Глубоко захваченный колесом, темный вал кинул лодку чуть не вровень с обносом парохода, потом она резко мотнулась книзу, и я одно мгновение считал ее уже опрокинутой. Но на следующем валу она колыхнулась уже с поднятыми в уключинах веслами, точно птица с расправленными крыльями, готовая к полету.
— Прощай, барин Алымов, до увидания, — весело крикнул лодочник и прибавил еще что-то, но слова уносило уже назад вместе с лодкой.
— Прощай, Михайла, — ответил Алымов. Его выразительные глаза сверкали живым любопытством художника. Казалось, он старается запомнить этот сердито катящийся вал, освещенную огнями белую пену, лодку, наполовину повисшую в воздухе, лохматую, ничем не покрытую голову и широкую фигуру волгаря, уверенно взмахивающего веслами над темною глубью.
— Пожалуйте за билетами в кассу, — сказал матрос, сдвигая борты.
— Я возьму всем? — сказал Алымов тоном вопроса.
— Не надо, — пробурчал Романыч, и они вдвоем отправились к кассе. Но, отойдя несколько шагов, Романыч вернулся и, остановившись около девушки, спросил, угрюмо потупясь и как-то вбок:
— Вам куда?
Девушка, как мне показалось, сильно побледнела. Что она сказала, я не слышал.
Когда я взошел наверх и опять поместился у капитанской рубки, мимо нас огромный и весь в огнях, точно буря, несся «Коршун». Пока «Стрела» успела забрать полный ход, он вынесся вперед, и вскоре висевшая над его кормой, освещенная фонарем, лодка покачивалась иронически в воздухе, над клокотавшей пеной, в нескольких саженях перед нами. Впереди мелькали огоньки переката…
— Кончено, — сказал капитан с унылой злостью.
— Да, теперича уж он выскочил, по всем пристаням дойдет обирать, а в Ставрополе у нас никак погрузка.
— Нанесло их, чертей, — сказал капитан и запнулся. У самой рубки забелела фетровая шляпа Алымова. Он без церемоний открыл стеклянную дверь и вошел в рубку.
— Ругаетесь? — сказал он беспечно.
— Не ругаемся, — ответил капитан не особенно приветливо, но все-таки подвигаясь, чтобы дать подле себя место пришедшему. — А что хорошего мало, это верно.
— А ловко мы вас взяли на абордаж, — не правда ли?
— Мало ли что. Это ведь отчаянность, — ответил капитан холодно и прибавил с внезапной злобой:
— Лодочника, подлеца, в каторгу мало! Ну, потопили бы вас, кто в ответе?
Алымов звонко засмеялся.
— Капитан в ответе. А теперь, спрашивается, за что? Когда же я отмахиваюсь вон еще отколе. Можете вы это понимать?
— Право, могу, — ответил Алымов смиренно.
— Плохо понимаете, видно… Вам вот все смех… К «Коршуну», небось, не пристали, — прибавил он с такой горькой укоризной, что Алымов совсем откинулся, заливаясь своим красивым звенящим смехом. Повидимому, это неуместное веселье грозило окончательно испортить отношения, но беспечный художник внезапно остановился и сказал совершенно другим тоном:
— Правда, что вам от правления поднесен серебряный рупор?
— Правда, — неохотно ответил капитан.
— Это вы в него так громко кричали? Чорт знает, точно из пушки.
Капитан промолчал.
— Ну, не дуйтесь. Хотите, я завтра с вас портрет нарисую?..
— Ну-у? — протянул капитан с оттенком радостного сомнения.
— Верно. Хотите с рупором?
— Нет, — скромно ответил тот. — Для чего еще с рупором. Хоть так бы.
— С рупором и во всей форме. Мне это ничего не стоит, — сказал Алымов с великолепною небрежностью. Повидимому, произошло полное примирение.
— Вы билет-то взяли? — спросил капитан ласково.
— Взял второго класса.
— Ну, зачем второго? Можно бы и третьего. А место я вам дам в первом. Тут в четырехместной всего один какой-то пассажир едет, просторно. Откуда бог несет?
— С Архиерейской ватаги.
— Это пониже Ставрополя? Что-то больно далеко. Сюда-то как попали?
— Сплыли на рыбацкой лодке, потом на плотах плыли. Стали уху варить, ан вы тут и покажись. Уху бросили.
— Плотовщики съедят за ваше здоровье, — усмехнулся старший лоцман, налегая на колесо.
— А это с вами какие народы? — спросил опять капитан.
— Погорельцы, — серьезно ответил Алымов.
— Не похоже. Как же это?..
— Вот посмотрите, мимо побежим. Может, разве потухло, а то еще и теперь, пожалуй, тлеет.
— От Сенькина буераку отсвечивало… Тут ведь лощинкой-то прямо видать, — сказал опять лоцман.
— Да вот как, — сказал капитан в раздумье. — Так они как же?
— Да, так вот, уложили рухлядишку и едут… собирать на погорелое место.
В рубке опять раздался звонкий смех, и затем Алымов сказал, подымаясь с места:
— Пойдем, что ли, Степан Евстигнеич, выпьем по маленькой. — Скучно что-то…
Капитан тоже поднялся.
— Тут прямо, — сказал он, как бы в оправдание перед кем-то.
Оба ушли. Некоторое время слышно было только шуршание штурвальной цепи.
— Хм, — вдруг смешливо фыркнул младший лоцман.
— Только помани, — пояснил пренебрежительно старший.
— Что за народ? — еще через некоторое время лаконически кинул в пространство младший. — Смотри, еще полиция хватится…
— Алымов с ними, — сказал старший. — Положим, человек легкий, со всякими водится.
— Дело не наше, — заключил он, опять помолчав, и затем только шуршание цепи выдавало присутствие обоих в рубке. Лоцмана вообще народ мало разговорчивый. В течение семи месяцев в году, вглядываясь во все изгибы реки, во всякий выступ берега, во всякую заводь и береговую отмель, — они привыкают ограничивать свое внимание пределами видимого русла реки, жить и думать только глазами.
Через несколько времени пришел снизу капитан, обтирая на ходу усы рукавами, уселся на своем месте и, помолчав, сказал с выражением живейшего удовольствия:
— В прошлом году с зевекинского капитана ландшафтик снял. Живой, так и глядит.
Лоцмана не ответили. Пароход пробирался среди темноты, которая стала еще гуще от надвигавшейся из-за гор мглистой тучи. Впереди тревожно мелькали еще две-три звезды, но невидимые на темном небе, клочья тумана гасили их одну за другой. Полоса на реке тоже исчезла… Горы сменяли свои причудливые очертания, среди которых, лишь когда пароход подходил совсем близко, можно было порой различить то серую скалу, торчащую среди зелени, то узкие долины и ущелья. Изредка слышался шорох лесных вершин, как будто вздрагивавших под надвигавшейся холодной тучей.
Замелькали живые огоньки. Пароход шел у правого берега, а на левом открылась широкая лощина, охваченная уступами гор. В лощине приютилась деревушка. Кое-где ее огоньки лепились и по уступам, перемежаясь с темными пятнами кустарника. На одной из площадок, у самой стены темного леса, уходившего далее к вершинам, светилось полупотухшее щирокое огнище; по временам оно почти совсем угасало, и только дыхание порывистого ночного ветра опять раздувало его. Тогда как-то зловеще начинали сверкать угли, обрисовывались черные бревна, низко стлался освещенный дым — и казалось, будто какое-то огненное чудовище шипит, извивается и дышит над тихой лощиной и скромной деревенькой. Красные отсветы ложились на крыши изб, разливались по ближним склонам холмов, падали на реку и опять тихо гасли…
Пароход долго обходил песчаную отмель против самой деревни, и она была вся как на ладони. В крайней избе, над небольшой кручей, открылась дверь, и казалось, что кто-то стоит в освещенном квадрате и смотрит на темную реку и на осторожно пробирающийся по ней пароход. Внизу на песчаной отмели курился рыбацкий огонек. Сделав большой круг, пароход стал удаляться, и я как-то невольно прошел и остановился у кормы, провожая взглядом исчезающую деревеньку…
Внизу под моими ногами кто-то свистнул. Я взглянул туда и увидел у казенки всю интересовавшую меня компанию. Алымов примостился в беспечной позе на связке косяка и покачивался, охватив руками колени. Девушка сидела у самого борта и, казалось, плакала; лица ее не было видно, так как голову она положила на руки. Широкая черная шляпа Романыча виднелась тут же.