– «Трофимова Петра, неприятельского разведчика и шпиона, – расстрелять. Приговор привести в исполнение немедленно».
Я – что? Я ничего не сказал. Только, помню, сказал:
– Н-да!.. Буденновец к Буденному в плен попал…
Тогда все встали. Кто из избы пошел. Кто о военных делах заговорил. А меня взяли трое или четверо за бока и повели во двор. И велели вставать к стенке.
Я, помню, им говорю:
– Во дворе не стоит. Зачем, товарищи, двор гадить? После, – я говорю, – мужику противно будет. Вы где-нибудь в стороне, чистоплотно…
– Ладно, – говорят. – Ставай. Некогда чистоплотничать.
Я говорю:
– Ну что ж… Я разденусь.
– Не надо, – отвечают.
– Что же, – я говорю, – значит, одеже пропадать? Нет, это так не годится… Лучше, ребята, я вам свою одежу отдам. У меня, – я говорю, – сапоги отличные. Спиртовые! А?
– Не надо, – говорят. – Не желаем английских сапог. Пущай в них Антанта ходит.
– Дурни вы! – говорю. – «Антанта»! Сами вы Антанта! Так это же, – я говорю, – не английские сапоги. Это московские. Фабрика «Богатырь».
Сажусь я скорей на землю и тащу с себя эти самые богатырские сапоги.
– Нате, – говорю, – ребята, носите на вечную память.
Кидаю им сапоги. Разматываю портянку.
И – что вы думаете? Ну, этого мне не забыть!
Я вижу в своей изодранной, потной портянке какой-то клочок. Какой-то бумажный комочек. И что-то на нем написано.
Я развернул его и вижу – буквы. Но что это были за буквы, в то время я не знал.
Я говорю:
– Ну-ка, ребята, я неграмотный. Прочтите, чего тут написано.
Они говорят:
– Чего нам читать! Нечего нам читать. Вставай к стенке!
Я говорю:
– Да что вам, жалко, что ли? Успею я к стенке встать. Прочтите, чего тут сказано. Может быть, тут что-нибудь важное сказано.
Ну, один нашелся, который зажег спичку и стал читать. Стал шевелить губами и составлять буквы. Потом говорит:
– Тут написано, в общем, «хайло».
– Как? – я говорю. – Какое хайло?
– Да, – говорит, – хайло.
Другой подошел. Третий. Стали читать.
– Да, – говорят. – В общем, «нуми… хайло… К.К…».
Потом говорят:
– Подозрительно все-таки. Тут и печатка была пришлепнута… Давайте, – говорят, – ребята, позовем Белопольского.
Пошли в избу. Через секунду возвращаются с комиссаром. Комиссар – в кавказской рубахе – ругается.
– Что еще, – говорит, – за хайло? А ну, покажите.
Берет, я помню, рваную, мятую мою бумажку и читает:
– «…ну Михайловичу Буденному… арму Первой конной штаб шестой дивизии РККА».
Ну, тут что было – можно и не говорить.
Комиссар Белопольский за голову схватился.
– Что это? – говорит. – Что это такое?!
Я говорю:
– А это все, что от пакета осталось. Который я вез в Луганск. К Буденному. А остальное, – говорю, – я сшамал.
Ах, что тут было!
Комиссар Белопольский кричит:
– Отставить. Приговор отменяется!
Потом он подходит ко мне, нагибается и хватает меня за плечо.
– Товарищ, – говорит, – извини! Чуть к богу в рай не послали.
Я говорю:
– Ничего. Пожалуйста. Дайте мне лошадь, я к Буденному поскачу. У меня, – говорю, – к нему очень важные оперативные сводки.
А сам, понимаете, и с земли встать не могу. Сижу на земле, без сапог и портянками пот с лица вытираю. Упрел, понимаете… Упреешь!..
Через пять минут у ворот тачанка гремит. На паре. Кони такие чудные, так и бьются – прямо копытами землю роют! Меня положили на тачанку. Сеном всего обклали. Тепло, мягко…
Я, помню, глаза чуть-чуть призакрыл и слышу – товарищ Белопольский командует:
– В Луганск, до штаба командарма Буденного.
Тогда я голову поднимаю.
– Послушайте, – говорю, – и Зыкова тоже положьте.
И Зыкова принесли и положили рядом со мной. Пихнул я его, помню, головой в бок. Молчит. Ни бум-бум. Как дерево.
Тут кучер мой захлопал кнутом, тачанка дернулась, и я потерял память. Заснул, одним словом.
И, помню, вижу я сон.
Будто стоим мы в городе Елисаветграде. Будто у меня новые сапоги. И будто я покупаю у Ваньки Лычкова, нашего старшины, портянки. Будто он хочет за них осьмую махорки и сахару три или четыре куска. А я даю полторы пайки хлеба и больше ни шиша, потому что махры у меня нет. Я некурящий. И будто мне очень хочется купить эти портянки. Понимаете, они такие особенные. Мягкие. Из господского полотенца.
Я говорю:
– Полтора фунта я дам. Хлеб очень хороший. Почти свежий.
А Лычков говорит:
– Нет… К богу!
Ну, я не помню, на чем мы с ним сторговались, но все-таки я их заимел. Я их купил, эти портянки. И стал наматывать на ноги.