Л. Пантелеев
Собрание сочинений в четырех томах
Том 3. Рассказы. Воспоминания. Пьесы
Рассказы о подвиге*
Пакет*
Нет, дорогие товарищи, героического момента в моей жизни я не припомню. Жизнь моя довольно обыкновенная, серая.
В детстве я был пастухом и сторожил заграничных овечек у помещика Ландышева. Потом я работал в городе Николаеве плотницкую работу. Потом меня взяли во флот. На «Двенадцать апостолов». Потом революция. Потом воевал, конечно. Потом учили меня читать и писать. Потом – арифметику делать.
А теперь я заведую животноводческим совхозом имени Буденного. А почему я заведую животноводческим совхозом имени Буденного, я расскажу после. Сейчас я хочу рассказать совсем небольшой, пустяковый случай, как я однажды на фронте засыпался.
Было это в гражданскую войну. Состоял я в бойцах буденновской Конной армии, при особом отряде товарища Заварухина. Было мне в ту пору совсем пустяки: двадцать четыре года.
Стояли мы с нашей дивизией в небольшом селе Тыри.
Дело было у нас плоховато: слева Шкуро теснит, справа – Мамонтов, а спереду генерал Улагай напирает.
Отступали.
Помню, я два дня не спал. Помню, еле ходил. Мозоли натер на левой ноге. В ту пору у меня еще обе ноги при себе были.
Ну, помню, сел я у ворот на скамеечку и с левой ноги сапог сымаю. Тяну я сапог и думаю: «Ой, – думаю, – как я теперь ходить буду? Ведь вот дура, какие пузыри натер!»
И только я это подумал и снял сапог, – из нашего штаба посыльный.
– Трофимов! – кричит. – Живее! До штаба! Товарищ Заварухин требует.
– Есть! – говорю. – Тьфу!
Подцепил я сапог и портянки и на одной ноге – в штаб.
«Что, – думаю, – за черт?! У человека ноги отнимаются, а тут бегай, как маленький!»
– Да! – говорю. – Здорово, комиссар! Зачем звали?
Заварухин сидит на подоконнике и считает на гимнастерке пуговицы. Он всегда пуговицы считал. Нервный был. Из донецких шахтеров.
– Садись, – говорит, – Трофимов, на стул.
– Есть, – говорю.
И сел, конечно. Сапог и портянки держу на коленях руками. А он с подоконника встал, пуговицу потрогал и говорит.
– Вот, – говорит, – Трофимов… Есть у меня к тебе великое дело. Дай мне, пожалуйста, слово, что умрешь, если нужно, во имя революции.
Встал я со стула. Зажмурился.
– Есть, – говорю. – Умру.
– Одевайся, – говорит.
Обулся я живо. Мозоли в сапог запихал. Подтянул голенище. Каблуком прихлопнул.
– Готов? – говорит.
– Так точно, – говорю. – Готов. Слушаю.
– Вот, – говорит. И вынимает он из ящика пакет. Огромный бумажный конверт с двумя сургучовыми печатями. – Вот, – говорит, – получай! Бери коня и скачи до Луганска, в штаб Конной армии. Передашь сей пакет лично товарищу Буденному.
– Есть, – говорю. – Передам. Лично.
– Но знай, Трофимов, – говорит товарищ Заварухин, – что дело у нас невеселое, гиблое дело… Слева Шкуро теснит, справа – Мамонтов, а спереду Улагай напирает. Опасное твое поручение. На верную смерть я тебя посылаю.
– Что ж, – говорю. – Есть такое дело! Замётано.
– Возможно, – говорит, – что хватит тебя белогвардейская пуля, а то и живого возьмут. Так ты смотри, ведь в пакете тут важнейшие оперативные сводки.
– Есть, – говорю. – Не отдам пакета. Сгорю вместе с ним.
– Уничтожь, – говорит, – его в крайнем случае. А если Луганска достигнешь, то вот в коротких словах содержание сводок: слева Шкуро теснит, справа – Мамонтов, а спереду Улагай наступает. Требуется ударить последнего с тыла и любой ценой удержать центр, дабы не соединились разрозненные казачьи части. В нашей дивизии бойцов столько-то и столько-то. У противника вдвое больше. Без экстренной помощи гибель.
– Понятно, – говорю. – Гибель. Давай-ка пакет, товарищ…
Взял я пакет, потрогал, пощупал, рубашку расстегнул и сунул его за пазуху, под ремень.
– Прощай, комиссар!
– Прощай, – говорит, – Трофимов. Живой возвращайся.
Выбежал я на крыльцо. Зажмурился. Каблуком стукнул.
«Ох! – думаю. – Только бы меня мозоль не подвела, дьявол!»
Бегу на выгон. Там наши кони гуляют – головы свесили, кашку жуют.
Выбрал я самого лучшего коня – Негра. Чудесный был конь, австрийскопленный. Поправил седло я, вскочил, согнулся, дал каблуком в брюхо и полетел.
Несется мой Негр, как леший.
Несемся мы по шоссе под липками, липки шумят, в ушах жужжит. Что ни минута, – верста, а Негр мой только смеется, фырчит, головой трясет… Лихо!
Вот мост деревянный простукали…
Вот в погорелую деревню свернули…
Вот лесом скачем…
Темно. Сыро. Я поминутно голову поднимаю, солнце ищу: по солнцу дорогу узнать легче. Голову подниму – ветки в лицо стегают. Снова сгибаюсь и снова дышу в самую гриву Негра.
Вдруг, понимаете, лес кончается. И вижу: течет река. Какая река? Что за черт?! Неожиданно.
Скачу по берегу вправо. Мост ищу. Нету. Вертаюсь, скачу налево. Нету.
Река широкая, темная – после узнал, что это река Донец.
– Фу, – говорю, – несчастье какое! Ну, Негр, ныряй в воду.
Спускаюсь тихонько с обрыва и направляю конягу к воде. Коняга подходит к воде.
– Но! – говорю. И пришпорил слегка. И поводьями дернул.
Не двинулся Негр.
– Но! – говорю. – Дурашка! Воды испугался?
Стоит и боками шевелит. И уши тоже шевелятся.
– Да ну же, – говорю, – в самом деле!..
Обозлился я тут… Как ударил в бока, свистанул:
– А ну, скачи!..
Подскочил Негр. И ринулся прямо в воду. Прямо в самую глубину.
Уж не знаю, как я успел стремена скинуть, только вынырнул я и вижу – один я плыву по реке, а рядом, в двух саженях, круги колыхаются и белые пузыри булькают.
Ох, пожалел я лошадь!..
Минут пятнадцать все плавал вокруг этого места. Все ждал, что вот-вот вынырнет Негр. Но не вынырнул Негр. Утонул.
Захлюпал я тут, как маленький, и поплыл на тот берег.
Вылез. Течет с меня, как с утопленника. Шапку в воде потерял. Сапоги распухли. В мягких таких сапогах и идти легко.
Пошел. Иду по тропиночке. Солнце мне левую щеку греет – значит, Луганск правее – где нос. Иду по направлению носа. Между прочим, все больше и больше обсыхаю. И сапоги обсыхают. Все меньше и меньше становятся сапоги – ногу начинают жать.
Вдруг откуда-то человек. Не военный. Вольный. В мужицкой одежде. Страшный какой-то.
– Здорово, – говорит, – пан солдат!
И смеется.
Я говорю:
– Чего, – говорю, – смеешься?
Я испугался немножко. Все-таки не в деревне гуляю на масленице. На фронте ведь.
А он говорит:
– Я смеюсь с того, пан солдат, что вы очень ласковые.
– Как, то есть, – говорю, – ласковые? Ты кто?
– Я, – говорит, – был человеком, а теперь я – бездомная собака. Вы не смотрите, что у меня хвоста нет, я все-таки собака…
– А ну тебя, – говорю. – Выражайся точнее.
Смеется бродяга.
– Вы, – говорит, – у меня жену убили, а я сейчас вашего часового камнем пристукнул.
– Как, – говорю, – часового?
И сразу – за браунинг. А он за горло себя схватил, рубаху на себе разорвал и как заорет:
– Стреляй, стреляй, мамонтов сын!..
Я тут и понял. Фуражки на мне нет, звезды не видно – вот человек и подумал, что я белобандит, сволочь, мамонтовский казак.
– Кто, – говорю, – у тебя жену убил? Отвечай…
– Вы, – говорит. – Вы, добрые паны. И домик вы мой сожгли. И жинку, старушку мою, штыком закололи. Спасибочки вам…
И на колени вдруг встал. И заплакал.
«Фу! – думаю. – На сумасшедшего нарвался. Что с ним поделаешь?»
– Встань, – говорю, – бедный человек. Иди! Ошибаешься ты: не белый я, а самый настоящий красный.
Встал он и смотрит. Такими глазами смотрит, что век не забуду. Большие, печальные, как и действительно у собаки.
– Иди, – говорю, – пожалуйста.
А он смотрит.
– Иди, – говорю, – пройдись немножко.
Страшно мне стало. Браунинг все-таки, шесть патронов в обойме, а страшно. Жутко как-то.
Мужик молчит. Тогда я свернул с тропиночки и осторожно пошел мимо него. И дальше иду. Нажимаю. И тут, понимаете ли, опять начинает скулить мозоль. Пока я стоял с сумасшедшим, сапоги у меня совершенно ссохлись. Невозможно до чего заскулила мозоль. Еле иду.
И вдруг сзади топот. Оглядываюсь – бежит сумасшедший. За мной бежит, орет чего-то.
Ох, испугался я – мочи нету. Побежал. Не могу бежать. Остановился. Поднял браунинг и спустил курок.
И конечно, выстрел у меня не вышел. Пока я купался, патроны промокли и отсырели.
Но сумасшедший остановился. Остановился и снова кричит:
– Пан товарищ! Не ходите до той могилы. За могилой вам смерть.
Не понял я. За какой могилой? Чепуха! Пошел.
Не знал я, конечно, в то время, что они тут всякую горку могилой называют. На горку как раз и взбираюсь. Карабкаюсь я на эту горку и вдруг вижу: навстречу мне с горки – конный разъезд.
Сразу я догадался, что это за разъезд. Блеснули на солнце погоны. Мелькнули барашковые кубанки. Сабли казацкие. Пики…
Тут на своих ужасных мозолях я все-таки побежал. Я побежал в кусты. Выкинул браунинг. И руками – за пазуху, за ремень, где лежал у меня тот секретный пакет к товарищу Буденному.
Но – мать честная! Где же пакет? Шманаю по голому животу – живот весь на месте, а пакета нема. Нету!.. Потерялся пакет…
А уж кони несутся с горы, уж слышу казацкие клики:
– Гей! Стой!..
Уж даже фырканье лошадиное слышу. Даже свист из ноздрей слышу. А бежать не могу. Невозможно. Не позволяют, понимаете, мозоли бежать, и все тут.
Глупо я им достался. Тьфу, до чего глупо!
Ну, у меня еще в те времена, по счастью, обе руки при себе были. Я показал им, как в нашей деревне дерутся. Один – получай в зубы, другой – в ухо, а третий… третий меня по башке стукнул. Упал я. И память потерял. Но не умер.
Очнулся я – мокрый. Течет на меня вода. Хлещет вода, не поймешь откуда. И в нос, и в уши, и в глаза, и за шиворот. Фу!
Закричал я:
– Да хватит! Бросьте трепаться!