Он отошел от ларька, воровато оглянулся и, отщипывая на ходу кусочки, стал торопливо есть. Собака молча бежала рядом, так же безнадежно заглядывая ему в лицо. Володька почувствовал что-то вроде стыда.
– На, ешь, брюхо ненасытное, – сказал он и, отломив, кинул собаке половину хлеба.
На дворе уже сгущались сумерки. Опять заморосил скучный осенний дождик.
«Куда ж мне идти?» – подумал Володька.
За спиной его, на мосту, затарахтела телега. Володька сошел с дороги, пропустил ее. На телеге стояли большие бидоны с конопляным маслом. Знакомый федосьинский мужик, накинув на голову рогожный мешок, боком сидел на передке, раскуривая папиросу.
– Со школы? – крикнул он, узнав Володьку.
– А то откуда же еще? – мрачно ответил Володька.
Телега прогромыхала, оставив в воздухе сладковатый запах конопляного масла.
«На мельницу пойти, что ли?» – подумал Володька и вспомнил, как в прошлом году они ходили сюда с учительницей на экскурсию. Ох, как давно это было! И как хорошо, шумно, светло, весело было тогда… Они все обсмотрели: и где хлеб мелют, и где масло из конопляных семечек давят… Но приятнее всего было вспомнить сейчас, как принесли им тогда каравай хлеба, нарезали его, роздали ребятам и позволили им «макать» – окунать свежий хлеб в только что выдавленное, еще теплое, душистое, горьковато-сладкое масло.
От этих воспоминаний у Володьки даже слюнки побежали.
«Пойду… схожу, – решил он. – Может, и мне помакать позволят».
На всякий случай он даже не стал доедать, а сунул в карман маленькую, величиной с мизинец, корочку хлеба.
Но на мельницу его не пустили.
Оглушенный шумом, который стоял на мельничном дворе, с трудом протиснувшись между людей, машин, подвод, бочек, мешков и бидонов, он сунулся к проходной конторе, и здесь его остановил старик сторож:
– Ты куда, герой?
– На мельницу, – сказал Володька.
– По какому делу? К кому?
Володьке неудобно было сказать, что он идет макать хлеб в масло.
– Ни к кому. Так просто, – сказал он.
– А ну, поворачивай оглобли…
Володька хотел поспорить, хотел попросить как следует, хотел даже соврать что-нибудь, но в это время над головой его раздался хриплый окрик:
– Эй, мелюзга, с дороги!
Володька отскочил в сторону. Высокий дядя, согнувшись в три погибели, тащил на спине огромный, пятипудовый куль с мукой.
Пропустив его, Володька опять было сунулся к сторожке, но тут снова кто-то заорал на него:
– Эй, пистолет, не вертись под ногами!..
И громадная бочка, выкатившись из проходной, чуть не столкнулась с Володькиным лбом.
Володька обиделся, постоял, посмотрел, плюнул и отошел от конторки.
С полчаса он толкался без всякого дела по двору. Дождь загнал его под навес, где сидели, дожидаясь очереди, человек двадцать подводчиков. Володька присел на корточки и стал слушать, о чем говорят мужики. Но оказалось, что говорят они о вещах не интересных ему, – о том, что лето в этом году было отличное, что урожай собрали повсюду неплохой… Хвалились, у кого какие достатки, много ли получают на трудодень, где чего строят или думают строить.
Володьке опять захотелось есть. Он вспомнил, что в кармане у него лежит корочка, достал ее, положил в рот и, чтобы продлить удовольствие, стал потихоньку сосать. Какой-то усатый старик долго, внимательно смотрел на него, потом улыбнулся Володьке, подмигнул и спросил:
– Скусно?
Володька смутился, покраснел и промычал:
– Ага. Вкусно.
– Конфетка небось?
– Ну да… Буду я конфетки есть.
– А что? Неужто не любишь?
Володька пососал корочку, прищурился, причмокнул языком и сказал:
– Шоколад-то небось вкуснее…
Разговоры под навесом смолкли, все взгляды обратились к Володьке.
– Это с каких же ты, суслик, доходов шоколадом питаешься? – строго спросил у него одноглазый парень с серебряным орденом Славы на замасленной солдатской стеганке.
– А вот с таких, – ответил Володька, неопределенно улыбаясь. – У меня, может, доходов-то побольше, чем у вас…
– Ой ли?
– Неужели побольше?
– Ишь ты, посмотрите, миллионер какой! – раздались насмешливые голоса.
– Позволь, позволь, – опять сказал одноглазый. – Какие же у тебя, суслик, могут быть доходы? Ты что – работаешь? Учишься?
– Да. Учусь.
– Стипендию получаешь?
– Нет.
– Так откуда же у тебя деньги?
– У отца небось украл, – сказал кто-то за Володькиной спиной.
Володька резко повернулся, и от возмущения даже голос у него охрип.
– Да? Украл? Ох, вы!.. Подите спросите… Если хотите знать, он мне сам намеднись полсотни подарил.
– Да ну? Это с какой же это стати он полсотнями-то бросается?
– Бывает, братцы, бывает, – сказал, улыбаясь, усатый старик. – Бывает, что отцы ребят балуют. Ну, мало ли… Пятерку парень со школы принес – вот и получай награду. Верно ведь? – обратился он к Володьке.
– «Пятерку»! – презрительно поморщился Володька. – Если отцу за каждую пятерку платить, так у него небось и денег не хватит.
– А ты что же, значит, – прямо шестерками получаешь?
– Не получал, а может, еще и получу.
И чувствуя, что нелегкая уже понесла его и что остановиться нет уже никакой возможности, он стал врать, – какой он замечательный ученик и как его все любят и уважают – и в колхозе, и в школе, и в пионерском отряде. Вот задали им, например, на днях восемь задачек. Другие ребята и восьми не могут сделать, а он, Володька, посидел, подумал и вместо восьми двадцать восемь решил! Учительница даже специально ходила в РОНО, чтобы позволили ему вместо пятерки шестерку поставить, да там не позволили: говорят, что надо в Москву писать, самому министру.
– Ох-хо-хо! – загремело под толевым навесом. – Это кто же такой? Ты чей будешь, парень?
– Да это ж Чубатый, – раздался из темноты молодой насмешливый голос. – Наш, федосьинский бывший… А ну, Чубатый, давай поври там еще чего-нибудь.
– А ну его, болтуна, – перебил одноглазый парень и опять заговорил: о том, что у них в артели строится гидростанция, что к Новому году в домах будет свет, а на будущий год, может, и своя мельница и маслобойня заработают… Володька попробовал слушать, но язык у него чесался, ему хотелось не слушать, а говорить самому. И он стал вполголоса рассказывать усатому старику, который один еще продолжал слушать его, какое он, Володька, нашел выгодное и полезное дело: собирает старые кости и сдает их в утильсырье…
– Да, это дело доброе, – согласился старик. – Это ведь и государству польза. И много уже собрал?
Володька сказал, что пока еще не так много, десять пудов только. Но и то ведь неплохо: девяносто восемь рублей заплатили.
– Ну? – удивился старик. – Чего же так дорого?
– А у меня потому что кость особенная.
– Какая же она может быть особенная?
– Хэ! – усмехнулся Володька. – А вот вы приходите ко мне – сами увидите…
Во дворе уже темнело. Дождь не переставая стучал по толевой крыше, но людей под навесом становилось все меньше и меньше: то одного, то другого подводчика вызывали на мельницу. Наконец Володька остался вдвоем с усатым стариком. Старик разложил на коленях ситцевый в черную крапинку платок, достал из-за пазухи большой рыжий огурец, краюху домашнего деревенского хлеба и головку чесноку, перекрестился и стал ужинать. Отворачиваясь, чтобы не слышать раздражающего запаха чеснока и не глядеть на соблазнительную краюху, Володька продолжал болтать всякий вздор, а сам против воли косился на хлеб и на огурец и с сожалением думал, что напрасно он сказал давеча про шоколад. Теперь неудобно огурца попросить. А старик бы дал, он добрый…
– В воскресенье батька мой в Рязань ездил, – лениво хвалился Володька, глотая слюну и чувствуя во рту противный, кислый вкус горелой ржаной корки. – В Рязань, я говорю, батька мой ездил. Я ему денег дал… Он себе шляпу купил, а мне – фотоаппарат и когти железные…