Настенька отвечает не сразу. Поболтав под стулом ногой, она противным жеманным голосом тянет:
– Хочу мандари-и-инов!..
Капитан улыбается. Улыбается робко и, как мне кажется, даже несколько подобострастно.
– Ну, Настенька, – говорит он, сдерживая свой раскатистый бас, – ведь ты же обещала папе супик покушать.
Нога в красной рейтузине раскачивается, как маятник.
– Обещала, а вот не буду!
Думаю: «Ну, уж теперь-то быть грому и молнии».
Нет, никаких молний.
Наклонившись к дочери, капитан долго шепчет ей на ухо. При этом что-то неприятное, болезненное, даже противоестественное мелькает в его бегающих растерянных глазах.
Смотрю на этих людей и уже не вижу ни счастья, ни довольства на их лицах. Даже румянец как будто исчез, даже полнота капитанши и та кажется мне теперь нездоровой, идущей не от сытой и спокойной жизни, а от больного сердца, от бессонных ночей, от излишнего употребления ландыша и валерьяны.
Капитан поднимает руку. В руке белый листочек меню.
– Девушка!
– Да, я вас слушаю.
– Мандарины у вас в продаже имеются?
– Мандаринов нет. Есть апельсины.
Родительские взоры обращены к дочери: что скажет принцесса?
– Апельсинов не ха-ч-чу! – жеманится принцесса. – Ха-ч-чу мандаринов!..
И снова начинается торговля…
Я уже давно потерял аппетит, отставил тарелку, смотрю, слушаю. Ведь по всему видно, что капитан человек храбрый. Не один раз небось водил он в атаку роты и батальоны, десятки, а может быть, и сотни, и тысячи людей подчинялись его слову, его приказу. А тут перед четырехлетней пигалицей этот герой теряется, робеет, отступает по всему фронту.
Покупаются апельсины, отец угодливо чистит их, и девочка ест апельсины раньше супа. А потом, когда приносят суп, она его, конечно, не ест, хотя капитан и жена его уговаривают дочку, упрашивают, умоляют.
Смотрю, еле сдерживая гнев, качаю головой и мысленно говорю: «Эх, товарищ капитан, товарищ капитан! Что ж это вы, голубчик, делаете?!»
И мысленно же слышу ответ его: «А, бросьте вы! Она же еще маленькая. Успеется».
Нет, дорогой капитан, боюсь, не успеется! Боюсь, придет время, и сядет эта милая сероглазая Настенька на шею папе-генералу и маме-генеральше, и всем близким, и всему роду человеческому…
Брат алкоголика*
– Бабушка! Бабушка!
– Ну, что тебе?
– Бабушка, ты знаешь – у нас сегодня медицинский осмотррр был!
Второклассник Аркаша так взволнован, что даже забыл снять свою ученическую фуражку. Большие, оттопыренные уши его еще больше оттопырились, с мороза аппетитно побелели и порозовели, напоминают ломтики ветчины.
– Тихо ты, ладно, – говорит бабушка. – Ты шапку-то раньше сними. О чем ты? Какой осмотр?
– Я ж тебе говорю: осмотрррр! Медицинский! Всех спрашивали. И всё записывали. Кто чем болен был. Сколько комнат. Есть ли какие-нибудь насекомые. Есть ли какие-нибудь родственники больные.
– Ну?
– И меня тоже спрашивали. И всё в тетрадочку записали. Говорят: у вас дома кто-нибудь пьет?
– Ну, и ты что?
– Я сказал: брат один пьет.
– Какой брат?
– Павлуша.
– Бог с тобой! Аркадий! Да ты что?! Да разве он пьет?!!
– Ха! Не пьет! А на свадьбе у Володи разве не пил? Я сам видел, как он целую рюмку водки проглотил. Даже помню, как он морщился. Его потом даже тошнило.
Плоды просвещения*
Давно ли эта девица была от горшка два вершка, и давно ли был этот прохладный майский вечер, когда, гуляя с нею за околицей, я сделал попытку объяснить ей, что такое земной шар. Подобрав на дороге палочку, я начертил в дорожной пыли некое подобие круга. Я сказал:
– Земля как мячик. Она круглая. Если мы пойдем с тобой когда-нибудь в этом направлении, то через какое-то время, обогнув весь земной шар, мы выйдем уже не отсюда, а вон оттуда, со стороны деревни.
Ах, как засверкали ее серые глазки! С мольбой взглянула она на меня, схватила за руку.
– Ой, дядя Леня! Пожалуйста! Давай пойдем сейчас!..
Совсем, казалось бы, немного с тех пор воды утекло, а вот она уже совсем большая, уже давно бегает в школу и уже сама поучает других: подхватила, так сказать, факел просвещения и, высоко подняв, гордо несет его, чтобы передать тем, кто идет на смену.
Вчера слышу, как она объясняет четырехлетней девочке, дочери соседей:
– Понимаешь, микроб такой маленький, что если он упадет на пол, то его не видно…
Всепоглощающая любовь*
Поезд дальнего следования. Купейный вагон.
В одном из купе едет пожилой, веселый, весьма интеллигентного вида человек, любитель основательно выпить и хорошо закусить.
Утром, когда на окнах еще задернуты репсовые занавески, в коридоре хлопает дверь и откуда-то вместе с шумом колес врывается молодой, звонкий, словно промороженный женский голос:
– Водочки никто не пожелает? Коньячок есть! Пиво жигулевское!
И, просыпаясь, потягиваясь на своей верхней полке, мой сосед бодро встречает наступающий день.
– Эх, пивка, что ли, пригубить? – говорит он, позевывая и похрустывая косточками.
С этого начинается. Пригубив пивка, он через полчаса пригубливает рябиновки, потом – коньячка, потом – сорокаградусной московской… И, заедая все эти пития дорогими ресторанными бутербродами – с семгой, с икрой, с кильками и шпротами, он с таким же удовольствием и с тем же пылом весь день говорит: рассказывает о себе, о своей семье и больше всего о четырехлетней внучке, свидания с которой он так страстно, так нетерпеливо ждет.
– Радость ты моя! – говорит он с умилением, и глаза его краснеют и слезятся. – Радость ты моя! Пупырышка моя!..
Нежнейшая улыбка не сходит с лица старика все время, пока он вспоминает о внучке. А вспоминать о ней он может без конца, память его хранит все ее детские шалости, имена всех ее кукол, все смешные и не очень смешные словечки, выдуманные или исковерканные Зиночкой… С волнением предвкушает он минуту, когда встретится с девочкой:
– Ох, представляю… представляю себе, как она обрадуется, как возликует, как затопает, захлопает, просияет, когда выбежит на мой звонок в коридор: «Дедуля! Дедуля плиехал!»
Счастливыми глазами старик долго и мечтательно рассматривает, подняв на свет, хрустально-прозрачную влагу, зеленеющую в граненом стакане, лотом, как бы разом решившись, быстро выливает ее в себя, с удовольствием морщится, жмурится, покрякивает и, пожевав бутерброд с паюсной икрой, говорит:
– Нет, дорогой, вам этого не понять: молоды. Надо стать дедом, чтобы познать настоящую, чистую, бескорыстную, всепоглощающую любовь…
Но вот еще раз хлопает в коридоре дверь, и уже другой, не давешний звонкий, а хриплый и басовитый женский голос на весь вагон объявляет:
– Пирожных, щиколада, яблок никому не потребуется? Пирожные есть, щиколад, печенье, яблочки!..
Сосед мой прислушался, встрепенулся, вскочил, схватился за щеки.
– Ах, боже ты мой! Что же это я?! Надо же Зинушке из командировки гостинчика привезти. Как же можно – с пустыми руками! В Москве не успел, так хоть здесь…
И, приоткрыв раздвижную дверку, он выглядывает в коридор.
– Мадам! Просим вас не обойти нас своим вниманием!..
Облаченная в белую куртку «мадам» с трудом втискивает себя и свою объемистую корзину в купе; улыбаясь, раскидывает товар. Старик долго и основательно выбирает и наконец останавливает свой выбор на большом, как берцовая кость, коричневом эклере.
– Эффектная вещь! – говорит он, надевая очки и рассматривая со всех сторон пирожное. – Это Зинушке должно понравиться. Как вы думаете? И сколько она стоит, эта вещичка?
– Четыре пятьдесят.
Рука моего соседа застревает в кармане.
– Гм… да… – говорит он. – А ведь дороговато, признаться, а? Что же делать? Гм!.. А подешевле чего-нибудь не найдется? Ну, леденцов каких-нибудь, карамелек, бонбошек.