– Я, – говорит, – таких слов не понимаю. Но я, – говорит, – окончил приходскую сельскую школу. Два класса. А после батя меня в пастухи отдал.
– Во! – говорю. – Значит, мы с тобой одного звания. Я тоже в пастухах воспитывался. Да что, – говорю, – я! У нас вся армия с пастухов, да с маляров, да с каменщиков. У нас, – говорю, – тебя примут во как! Свой парень! Мужик! Где же тебе иначе служить, как не в буденновской армии?
– Верно, – говорит. – Мне, – говорит, – в казаках служить неподходящее дело. Я, – говорит, – это давно о Буденном мечтаю. Мне, понимаешь, ужасно охота его поглядеть. Какой он такой, Буденный? Ты его видел?
– Да, – говорю, – видел. Но только – на стенке. Портрет его у нас в штабе на стенке висел. На белой лошади.
– А что, – спрашивает Зыков, – он – с офицеров бывших?
– Ну да! – говорю. – Ты что – сдурел? Ведь он же командует цельной армией.
– Значит, из генералов?
– Да нет, – говорю, – из бывших батраков. Представь себе – нашей губернии мужичок. Да, впрочем, – говорю, – сам увидишь! Если мы до Луганска дойдем и я Буденного разыщу, я тебя обязательно с им познакомлю.
– Знаешь что? – говорит Зыков. – Давай пойдем тогда поскорей, поищем дорогу.
– Пойдем, – говорю.
А сам, понимаете, и встать не могу. Развезло.
Зыков тогда меня поднимает, и я кое-как шагаю. Шагаем мы через лес и выходим на такую веселую опушку. И помню – выходим мы на эту веселую опушку, Зыков и говорит:
– А скажи, – говорит, – на коего лешего ты нашего часового тюкнул?
Я говорю:
– Как тюкнул? Я, – говорю, – его не тюкал. Это его один сумасшедший, наверно, угробил.
И только я это сказал – вы подумайте! – из кустов выходит мужик. Тот самый сумасшедший мужик, который меня, вы помните, напугал и в которого я с браунинга целился.
Идет он навстречу – лохматый, рваный, и опять, вы подумайте, улыбается. И опять он чего-то бормочет и чего-то шипит.
Я испугался. Стал. Но виду не подал.
Я говорю:
– А-а! Знакомая личность.
– Это кто? – спрашивает Зыков.
Я говорю:
– А это тот самый, который вашего караульного камнем убил.
Потом говорю:
– Ты что же это, братишка, по чужому пачпорту людей убиваешь? А? Меня, знаешь, из-за тебя чуть за нос не повесили. Чуешь? Ты, – говорю, – зачем это вздумал людей убивать?
А он отвечает:
– Да, – говорит. – Убивал и убивать буду. Я, – говорит, – вас всех изничтожу, мамонтово племя.
И вижу – глядит мне на левое плечо. А там, понимаете, на левом плече, у меня погон сверкает.
– Я, – говорит, – и вас не пожалею. И вас отошлю к богу в рай, сучьи дети!
Нагибается и – вижу – берет камень.
– Стой! – кричу. – Стой, шалопут!
Но тут, понимаете, – зззиг!
Над самой моей башкой летит камень. Ну, только на палец башки не достал!
Разозлился я.
– Чум! – говорю. – Сумасшедший! Остановись!
А он, вы представьте себе, бежит до канавы, нагибается и набирает полные горсти камней. И оттуда, понимаете, из засады, начинает в нас этим каменьем швырять. Мне в ухо два раза попал. Зыкову, кажется, в грудь или в нос.
Я говорю:
– Хватай его, Зыков! Чего там…
Навалились мы тут вдвоем на этого сумасшедшего, Зыков его по ногам хрястнул, а я в обнимку схватил и валю на землю… А он – сильный. Сумасшедшие, знаете, все сильные. Он ворочается, шипит, кусается – ну прямо никак невозможно его положить. И орет все время.
– Гады! – орет. – Собаки! Холуи буржуйские!..
Ну, тут я с себя ремешок стянул, – у меня ремешок был особенный, прочный, из сыромятной кожи, – и мы сумасшедшего кое-как связали. Чтобы он не орал, мы в рот ему напихали травы. И после, связанного, кинули в канаву, – лежи, мол, отдыхай.
И уж собрались дальше идти, – вдруг слышим топот. Казачий разъезд. Понимаете? Прямо на нас несутся.
– Стой! – говорят. – Кто такие? Откуда?
«Ну, – думаю, – Петя Трофимов! Завяз».
Сижу на земле на корточках и встать не могу.
А Зыков, вы знаете, не смутился. Он отвечает бойко:
– Так, мол, и так… Генерала Мамонтова личные курьеры.
– А куды идете?
– А идем, – говорит, – мы в деревню Курбатово, к полковнику Штепселю с донесением.
– Так, – говорят, – дело. А ну – поворачивай в штаб.
– Это зачем?
– А затем. Там разберемся.
И вижу – глядят на мои погоны. И хмуро посмеиваются. Дескать, нам все понятно. У нас глаза спробованные. Нас на арапа не возьмешь.
А только и Зыков не дурак. Он тоже глядит на мои погоны и тоже чего-то кумекает.
– Вы знаете, – говорит, – между прочим, кто это там сидит? Это, – говорит, – самый главный врач деникинской армии. Он только что убежал из советского плена, и теперь ему спешно необходимо податься к Деникину. А я его личный конвой. Чуете?
Те говорят:
– Врешь?!
Он говорит:
– Если вы только осмелитесь нас задержать, вам от Мамонтова так влетит, что лозы не хватит. Верно, – говорит, – господин доктор?
А я, понимаете, прямо смутился и не знаю, что сказать.
– Да, – говорю. – Висеть вам, ребята, на первой березе. Серая, – говорю, – вы скотинка. Какое вы имеете право так с благородным человеком поступать?
Я говорю:
– Наука этого не допускает.
Ну, они тут все сразу шапки посымали и стали затылки чесать. А тут, на наше счастье, еще какой-то подъехал. Казак. Он Зыкова знал. Он говорит:
– А! Зыков.
Зыков говорит:
– Здорово, Петров (или, там, Иванов). Подумай, какое дело: меня признавать не хочут!
Тот говорит:
– Что вы, ребята! Это же Зыков. С первого эскадрону. Нашему каптеру земляк.
Ну, тут уж бандиты совсем поверили, что я доктор, а Зыков мой адъютант.
– Пожалуйста, – говорят. – Можете ехать.
И мне говорят:
– Извините, ваше благородие. Мы не нарочно.
Я говорю:
– Чего там… Ладно. Наука это допускает.
И пошел. И Зыков за мной, как адъютант, идет.
А они нам кричат:
– Послухайте! Эй… Послухайте!
– Что еще? – спрашиваю.
Стал. А Зыков мне шепчет:
– Дуй! Дуй, парень…
Они говорят:
– Вы, господин доктор, на правую руку не ходите.
– А что такое?
– А там, – говорят, – за ручьем буденновцы окопались.
– Буденновцы? – говорю. – Ах, какой ужас! Ладно, – говорю, – не пойдем. Мерси вам. Можете ехать.
Они на коней позалезли и поехали.
А мы сразу – в канаву, где, помните, у нас сумасшедший был положен. Мы думали – он задохся. Но видим, что нет сумасшедшего. Туда, сюда, – представьте себе, исчез сумасшедший! Один ремешок в канаве лежит, и тот пополам лопнувший.
Ох, я дурак тогда был – мне до чего ремешка стало жалко, я чуть не заплакал! Зыков смеется, говорит: «Вот боров – какой сильный», – а я чуть не плачу. Тем более, что ремешок я купил у нашего взводного за четыре куска рафинада и ему сносу не было. Такой сыромятный, свиной кожи ремень – его двадцать пять человек тяни, не растянешь. А тут один человек без рук разорвал… Или он его зубами раскусил, – я не знаю.
Стою, вздыхаю. Вдруг вижу, что Зыков тоже нахмурился и тоже чего-то соображает. Как будто он чего-то потерял. Или дома оставил.
– Ты чего? – говорю. – Что с тобой?
– Погоди, – говорит, – не мешай.
И чего-то он себя осматривает и ощупывает и лоб потирает. Потом говорит:
– Я, – говорит, – забыл… Это какая рука?
Я говорю:
– Левая.
– А эта?
– Правая.
– Ну, – говорит, – слава богу! Давай сюда. На эту руку.
– А! – говорю. – Понимаю. На правую. За ручей. К Буденному. Есть такое дело! Топаем, Вася!
Бросил свой бывший ремень и так, понимаете, бодро зашагал, что сам удивился. Но только – недолго.
Немного прошел, и опять, вы подумайте, заскулила мозоль, опять в животе заворчало и заныла спина.
Иду раскорякой и думаю.