— Возьмите «Механизацию и оборудование бетонных работ» Еремина. Советую. Последний экземпляр. За один час разобрали. Двенадцать штук.
— Ого!
Маргулиес посвистал. — Тю-тю…
(«Расхватали Еремина! Ну, будет жара!»)
— Давид! Уж яиц нет! — кричал Корнеев, стиснутый у стойки.
— Так хватай что-нибудь другое.
Маргулиес подоил двумя пальцами нос.
— Ну, ладно! — сказал он вяло, — Еремин у меня есть. А нужен Пробст.
Продавщица пожала плечами и опять уткнулась в газету.
Маргулиес следил за Корнеевым.
Прораб уже пробивался от буфета через толпу. Он осторожно балансировал жестяными тарелками и держал подбородком булку.
Его стиснули.
Рядом находился помост. Он взобрался на эстраду и пошел мимо задника, где было грубо и ярко написано кудрявое дерево, хижина и стояла настоящая скамья.
Он шел, как фокусник-жонглер по сцене старинного народного театра эпохи Елизаветы Английской, весь опутанный разноцветными лентами талонов, звенящий металлической посудой, гремящий ножами и вилками.
Котлеты приближались к Маргулиесу. Он уже видел их во всех подробностях пухлого пюре, облитого коричневым соусом.
Продавщица сняла пенсне и постучала по газете.
— Товарищ Маргулиес, Харьков, а? Что вы скажете?
Маргулиес кисло улыбнулся.
— Да, бывает, — неопределенно сказал он.
И отошел.
Корнеев поставил на скамейку тарелки. Маргулиес влез на эстраду и сунул нос в пюре.
— Роскошные котлеты! Между прочим, который час?
Он потянул за ремешок корнеевских часов.
— Без четверти девять.
— Верно идут?
— С точностью до пяти минут.
Не говоря ни слова, Маргулиес слез с помоста и быстро пошел к двери.
— Куда ты, Давид?
Маргулиес махнул рукой:
— Потом.
— Давид! Подожди!
Маргулиес повернулся в дверях:
— У меня в девять прямой провод.
— А котлеты?
— Кушай сам. Я — в гостинице. Может, захвачу. В случае чего — я на междугородной.
Он торопливо выбрался из столовой.
XIV
Время — без десяти девять.
Сметана спрыгивает на землю.
Ладони горят, натертые штангой турника. Ладони пожелтели, пахнут ржавчиной. Сметана подбирает с земли пятаки, карандашики, талоны, перышки.
Он вытирает подолом рубахи пышущее лицо.
На тощих деревянных ногах посредине улицы, как нищий, стоит высокий рукомойник. Сметана подымает крышку и заглядывает в цинковый ящик. Воды нет.
Ладно.
Он заправляет рубаху в штаны. На горящем темно-розовом лице лазурно сияют глаза, опушенные серыми ресницами. Он глубоко и жадно дышит. Ему кажется, что он выдыхает из ноздрей пламя.
В бараке — никого.
Он быстро идет по участку.
В бригаде семнадцать человек, не считая моториста. (Интересно, сколько было в харьковской бригаде?) Из них: три комсомольца, один кандидат партии — Ищенко, остальные — беспартийные, все — молодежь…
Прежде всего найти комсомольцев — Олю Трегубову и Нефедова.
Участок огромен.
Время сжато. Оно летит. Оно стесняет. Из него надо вырваться, выпрыгнуть. Его надо опередить.
Сметана почти бежит.
Тесовый и толевый мир участка резко поворачивается вокруг Сметаны. Он весь в движении, весь в углах и пролетах.
Сметана видит:
Угол — пролет — турник — рукомойник — мусорный ящик, — и над ним жгучий столб мух.
И в обратном порядке:
Мухи — ящик — рукомойник — турник — пролет — угол.
С телефонных столбов во все четыре стороны света палят пищали черных раструбов. Радиорупоры гремят роялем. Бьют изо всех сил, как по наковальне, аккордами Гуно, коваными кусками «Фауста».
От столба к столбу, от рупора к рупору Сметану перехватывала и вела вперед напористая буря музыки.
Он добежал до почты.
За почтой, в бараке N 104, репетировала группа самодеятельного молодежного театра малых форм — «Темпы».
Барак дрожал.
Босоногие дети лезли, карабкались на стены, подставляли кирпичи и ящики, заглядывали внутрь. Окна были открыты, но занавешены. Ветер вырывал наружу занавески, крутил, надувал, распахивал.
Внутри топали ноги, пыхтела басовая одышка баянов, по сияющему потолку летали тени, отрывисто кричали хором, пели.
Сметана рванул дверь. Она была заперта.
Он постучал.
Его изнутри послали к чертовой матери. Он забарабанил кулаком по филенке. Дверь с треском и звоном распахнулась.
На пороге стоял парень с красным наклеенным носом, в рыжем вихрастом парике, в жилетке поверх малиновой рубахи.
Он двинул Сметану балалайкой в грудь, заскрипел зубами и рыдающим истошным голосом закричал:
— Ну, нет никакого покою! Никакого покою нету! И лезут, и лезут, и лезут! Ну чего вы лезете! Ну чего вы тут не видели? Чего ты тут забыл? Ты ж видишь — люди, занятые общественно полезным и нужным делом, а им мешают, срывают репетиции. И лезут, и лезут, и лезут…
Он вдруг дико сверкнул глазами и поднял над огненной головой балалайку.
— А то, истинный бог, я буду просто всех подряд бить по зубам! Истинный бог, подряд балалайкой по зубам!
— Ша, — сказал Сметана миролюбиво.
Он так широко и так дружественно улыбнулся, что У него двинулись вишнево-красные уши.
— Ша, хозяин! Не кирпичись! Значит, нужно. Олька здесь?
— Какая Олька? — рыдающим, нудным голосом пропел парень.
— Ольга Трегубова. Из ищенковской бригады.
Не дожидаясь ответа, Сметана шмыгнул в помещение.
— Олька!
Парень в жилетке плюнул и с таким остервенением захлопнул дверь, что в сенях с кипятильника загремела кружка.
Он шарахнул задвижку…
Но в тот же миг набежал Сметана и шарахнул задвижку назад.
Дверь распахнулась.
С улицы в сени ворвался вихрь. Закрутилась пыль. Сквозняк произвел опустошение. Полетел сорванный с головы парик.
Вздулось праздничное платье Трегубовой.
— Куда? Трегубова, куда? — завопил парень, ловя парик.
Под рыжим париком оказалась черная щетинистая голова.
— Я тебе запрещаю!. В порядке групповой дисциплины… За срыв репетиции! Общественное наплевательство!.
Он заговорился, заврался.
Трегубова и Сметана вышли на улицу и проворно свернули за угол.
Тут был барак почты.
Лежало бревно.
Они сели. Он стал объяснять дело. Трегубова слушала со вниманием.
Понять было нетрудно, и она поняла все с двух слов.
Все же она старательно морщила маленький, круглый, открытый лобик.
Все было маленьким на ее широком, большом, простецком лице. Крошечный носик, крошечный подбородок, ротик, щечки. И все это тесно группировалось, как розовая кукольная посуда, возле небольших твердых голубых глаз, сильно навыкате. Так что со всех сторон вокруг оставались еще как бы широкие поля лица.
Она всегда была в состоянии крайнего возбуждения.
Только что она страшно волновалась на репетиции. Она обожала театр. С ее лица еще не сошел румянец игры.
Она репетировала роль бойкой деревенской девушки, приехавшей на новостройку и наводящей порядок в грязном, запущенном бараке. Это была санитарно-бытовая агитка.
Она носилась по сцене с мокрым веником, брызгала на пьяницу и лентяя, пела куплеты про клопов, танцевала. Ее глаза сверкали во все стороны отчаянно, лукаво и даже кокетливо.
Но это волнение быстро прошло и теперь уступило место волнению другому, сосредоточенному и деловому.
Сметана вытащил из кармана записную книжку. Тут был список беспартийных ребят бригады.
Она обхватила большими грубыми руками плечо Сметаны и, деловито дыша, читала глазами фамилии.
Они обсуждали производственные и бытовые качества каждого в отдельности и всех вместе.
Дело не шуточное.