— Вот, — еле слышно прошептал он. — Вот, если хочешь… Трубы… Не дают для душей труб…
Он протянул Семечкину бумажку.
— Фактический материал… Бери их за душу. Тряси. Крой в газете… А это дело оставь… Слышишь, Семечкин, брось…
Он махнул рукой.
Семечкин с достоинством, не торопясь, уложил газету в портфель. Он косо улыбнулся. Его губы дрожали. Он был совершенно бел.
— Хорошо, — сказал он вдруг очень густым и очень низким голосом.
Он вышел.
XXIV
— А, вот очень хорошо, что я вас встретил. Здравствуйте, Георгий Васильевич. Как раз кстати. Есть дело.
Георгий Васильевич широко и растерянно улыбнулся.
— А-а-а, — пропел он. — А-а-а! Мое почтение. Как же, как же… Вот, видите ли, прогуливаюсь вокруг отеля… Ужасно жарко… Да… Обратите внимание, сколько здесь вокруг отеля битого стекла… Прямо ужас… Ходишь как по насту. Это все — сквозняки…
Георгий Васильевич мучительно припоминал: где он его видел и кто он такой, этот молодой человек? Где-то совсем недавно. Эти неуклюжие, серые от пыли сапоги, эти горчичного цвета галифе, это страшно небритое худое молодое лицо с угольными глазами.
Георгий Васильевич мягко пожимал, долго обминал его узкую, нежную руку. Выгадывал время. Произносил различные приветливые междометья, а сам напряженно думал: «В заводоуправлении? Кажется, нет. В поезде? Нет. Студент на практике? Нет. Заведующий столовой? Нет. Вот наказанье! Как неудобно! А он меня по имени и отчеству. Рабкор? Нет. Тут столько людей. Никакой памяти не хватит».
— Вот-с… Так-то… Да… Жара… Нуте-с, а вы?. Простите, у меня, знаете ли, ужасная память на имена и фамилии… Лицо великолепно помню, а вот имя и фамилию… и где встречались… Это мое слабое место.
Молодой человек заботливо улыбнулся.
— Корреспондент РОСТА. Я вас даже встречал на вокзале. Моя фамилия Винкич.
— Да, да. Совершенно верно. Ах да! Товарищ Винкич. Ради бога, простите. Винкич, как же.
— Сербская фамилия. У меня отец из сербов. Так вот, Георгий Васильевич, очень хорошо, что я вас встретил. Впрочем, простите, может быть, вы заняты? Обдумываете? Наблюдаете?
— Обдумываю? Да. Отчасти я обдумываю и наблюдаю, но в общем я не занят. Наоборот. Мне очень приятно. Я, знаете ли, сказать по правде, совсем тут растерялся. От меня газета ждет очерка, а я буквально не знаю, с какого конца начать.
— Да. Сразу все охватить почти невозможно.
— А вы здесь сколько времени обретаетесь?
— Полтора года. Безвыездно.
— Ого! Фю-фю! — Георгий Васильевич посвистал. — Вот это ловко. И что же, скажите, полтора года тому назад здесь действительно была голая степь?
— Абсолютно голая степь. Пустое место. Жили в палатке.
— Признаться, я именно с этого и собирался начать. Просто так: «Полтора года тому назад здесь была голая степь. Жили в палатках».
Винкич скромно опустил синие ресницы.
— Видите ли, Георгий Васильевич, у нас тут побывало множество литераторов. (Конечно, не такого масштаба, как вы…) И все они обязательно начинали так: «Полтора года тому назад здесь была голая степь». Это… путь наименьшего сопротивления.
— Да, это очень досадно.
— Однако, Георгий Васильевич, у меня дело.
Корреспондент РОСТА вытащил из бокового кармана потертой кожаной куртки блокнот (подкладка куртки была байковая, серая).
— Какова ваша точка зрения на харьковский рекорд?
— А разве в Харькове был какой-нибудь рекорд? Это очень интересно.
— Как же. Вчера в газете. Разве вы не читали? Мировой рекорд.
— Мировой! Что вы говорите! То есть я, конечно, читал. Но, вероятно, не обратил внимания. И, согласитесь сами, Харьков… А меня сейчас главным образом интересует, так сказать, местный материал…
Георгий Васильевич осторожно пощупал пальцами воздух.
Винкич стоял перед ним серьезно, опустив голову.
— Видите ли, Георгий Васильевич, — мягко сказал он, — в таком случае я вам в двух словах объясню.
Он точно, коротко и почтительно объяснил Георгию Васильевичу историю и значение харьковского рекорда.
— Так что, — прибавил он, — перед нашим строительством, Георгий Васильевич, возникает очень серьезный вопрос об использовании харьковского опыта и о возможности идти дальше по этому пути. И мне очень интересно узнать ваше личное мнение: должны ли мы вступать в соревнование с Харьковом и ставить новый мировой рекорд или не должны?
— Натурально, должны! — воскликнул Георгий Васильевич. — Как же еще! Ведь это, насколько я понимаю, выходит соревнование с Харьковом. А значение социалистического соревнования — огромно. Это общеизвестный факт. Они — триста шесть, а мы — триста семь… Они триста семь, а мы триста восемь… И так далее. Натурально.
Винкич кивнул головой.
— Стало быть, вы — за?
— Вот чудак. Какие же могут быть сомнения?
— Сомнения есть.
— То есть?
— Общественное мнение резко разделилось. Имеются горячие сторонники рекорда. Имеются не менее горячие противники. Я очень рад, что вы оказались в числе сторонников. Нам, вероятно, придется здорово драться.
— Позвольте… Я не совсем… То есть как драться? Мое мнение — чисто субъективное… Я, как вам известно, не специалист по бетону, я, так сказать, объективный наблюдатель, не больше… Так что, извините, я не могу нести никакой ответственности, а тем более, как вы выражаетесь, «драться». И потом, почему именно «драться»? С кем «драться»?
Винкич поднял на Георгия Васильевича бледное лицо. Его глаза были черны, блестящи и спокойны.
— Видите ли, Георгий Васильевич, — мягко сказал он, — у нас на строительстве такое положение, что каждый, даже самый маленький, вопрос приобретает громадное принципиальное значение. Нельзя быть нейтральным. Нужно обязательно иметь какую-нибудь определенную точку зрения и драться за нее до последней капли крови. Я, например, полтора года дерусь изо дня в день.
— Позвольте, дорогой товарищ, но какое же это может иметь отношение к харьковскому рекорду! Вопрос, кажется, совершенно ясен.
— Ясен, но не совсем. В том-то и дело. Зачем далеко ходить? Например, товарищ Налбандов. Я только что с ним говорил. Вы знаете товарища Налбандова?
— Налбандов?. Да, да… Знакомая фамилия. Налбандов, Налбандов… Позвольте — это такой в черном кожаном пальто, с громадной оранжевой палкой, с этакой смоляной бородой?. Как же, как же… Он меня возил по строительству. Инженер Налбандов. Замечательный инженер. Знаток своего дела. Крепкий парень.
Георгий Васильевич с особенным удовольствием произнес эти слова — «крепкий парень». Он их недавно услышал и отметил в книжечке как образец фольклора.
— Да… товарищ Налбандов, — сказал он с ударением, — крепкий парень. Очень крепкий.
Винкич тонко усмехнулся. Но усмехнулся как-то одними губами. Глаза его оставались черны, спокойны и даже немного печальны.
— Так вот, видите ли, Георгий Васильевич, должен вас предупредить, что инженер Налбандов категорически против всяких подобных экспериментов.
— Что вы говорите? Как странно! Но почему же?
— Инженер Налбандов считает все эти рекорды технической безграмотностью.
— Позвольте, а Харьков? Как же в таком случае Харьков? Н…не понимаю.
— Этого уж я вам не могу сказать.
— Но, позвольте, есть же какие-нибудь доводы?
— Довод Налбандова, по-видимому, один… Дело в том, что каждая бетономешалка снабжена особым паспортом фирмы, в котором точно указана предельная норма выработки жидкого бетона. Так вот, по данным паспорта, на каждый замес полагается не меньше двух минут. Следовательно, в час максимум можно сделать тридцать замесов, а в восьмичасовую смену — двести сорок, не больше.
— А Харьков сделал триста шесть? Как же он умудрился?
— Налбандов считает, что это насилие над механизмом, технический фокус, трюк, «французская борьба»… Что таким образом мы быстро износим все наши механизмы. Скажем, вместо десяти лет бетономешалка продержится шесть-семь — не больше.