— А что ж… Вы знаете… Налбандов прав. А?
— Вы меняете свою точку зрения?
— Да, но вы сами понимаете. Это новое обстоятельство… Оно в корне меняет дело… Нельзя же, в самом деле, так варварски обращаться с дорогим импортным оборудованием…
— А Харьков?. — коротко спросил Винкич. — Ведь в Харькове, очевидно, перед тем как решили идти на рекорд, были те же самые сомнения. И, однако, рекорд поставили? Там ведь тоже не дураки сидят.
— Н-да-с… Незадача… Там, конечно, тоже люди… Не дураки…
— Так как же, Георгий Васильевич? Ваше мнение?
— Вы как-то уж чересчур прямо. С одной стороны, конечно, соревнование, увеличение темпов. А с другой — нельзя же, батенька, и механизмы так изнашивать. Помилуйте, вы сами говорите, что вместо десяти лет — шесть лет.
— Ну так что же?
— То есть как что же?
— Георгий Васильевич, посудите сами, что нам важнее: в четыре года кончить пятилетку или сохранить на лишние четыре года механизм? Чем скорее разовьется наша промышленность, тем меньше для нас будет иметь значение амортизация: механизмов новых, своих наделаем. Ведь так?
— А что ж… Вы знаете… Это — резон… Пожалуй, вы и правы… А?.
— Вы опять меняете свою точку зрения.
— Ну да. Но это вполне естественно. Это новое соображение. Оно в корне меняет дело… В конце концов машины для социализма, а не социализм для машин…
— Значит, вы — за? Вы даете свою подпись?
Георгий Васильевич растерянно посмотрел на Винкича.
— Какой вы, честное слово… странный. Ну как же я могу… вдруг — подпись… А вдруг там что-нибудь не так… Какое-нибудь новое обстоятельство… Я ведь не специалист… И зачем вам моя подпись?
— Нужно, Георгий Васильевич. Очень нужно. Вы даже не представляете себе, какая здесь драка будет. Мы будем телеграфировать в центральную прессу. И ваше имя имеет большой вес…
Георгий Васильевич был польщен. Он скромно улыбнулся.
— Ну что вы! Что вы! Какой там вес! Может быть, в области литературы… Какой-нибудь протест… Письмо Ромену Роллану… Но в области бетона…
— Во всех областях, — быстро и умоляюще сказал Винкич. — Во всяком случае мы будем рассчитывать на вашу поддержку. Сейчас я должен еще сходить на участок. Нужно кое-кого повидать. Кстати, не желаете ли со мной? Может быть, вам на месте станет несколько яснее?
— Пожалуй. Только ведь я не специалист… Вы, пожалуйста, введите меня в курс… Будьте моим чичероне. Тем более что в номере совершенно невозможно. Шестьдесят градусов. Честное слово. Прямо Сахара.
XXV
Маргулиес ясно представил себе, какие были котлеты. Котлеты были большие, черные. Пюре — облито коричневым соусом.
Он снова пошел на участок.
Весьма вероятно, что там столовая еще открыта.
Он шел, старательно избегая знакомых. К чему это? Лишняя встреча — лишние разговоры. Пока в руках нет последнего аналитического расчета, всякие обсуждения решительно бесполезны. Будет расчет — другое дело. В двенадцать все выяснится.
Но вот вопрос: найдет ли Катя Смоленского?
Маргулиес мучился. Он обходил группы людей, механизмы, переезды.
Он старался идти низом — траншеями, котлованами. Он перебегал от угла к углу, от поворота к повороту, нагибая голову, как от пуль.
Задами он вышел к столовой. Она была закрыта.
— Так. Ухнули котлетки, — сказал он. — Ну ладно. Подождем обеда. Все же надо на минуточку к Ермакову. Как там у него?
Он отправился к тепляку. Он обошел его справа, с западной, теневой стороны.
Здесь был душный, звонкий мир кирпича и соломы. Из товарных вагонов бережно выгружали дорогой экспортный огнеупор, переложенный пахучей соломой.
Вагонов было десять — пятнадцать. Целый состав. И все же они почти незаметны в гигантской резкой тени тепляка.
Вихляя, визжали колеса деревянных тачек.
— Поберегись!
Парни и девчата гуськом катили узкие, длиннорукие тачки по мосткам шириною в одну доску.
Справа налево тачки катились порожняком. Слева направо — аккуратно заставленные стопками динасного и шамотного огнеупора.
Маркировщики с желтыми складными метрами в боковых карманах ходили среди узких и высоких штабелей сложенного в строгом порядке материала.
Это было нововведение. Маргулиес заинтересовался. Он остановился, разглядывая, в чем дело.
Раньше кирпич сгружали как попало. Кирпич загромождал боковые проходы в тепляк и пожарный проезд. Ежедневно теряли массу времени.
Материалы приходилось обвозить, делая крюку чуть ли не километр.
Ненужные марки загораживали нужные. Надо было все время перекладывать. Не хватало рабочих рук.
Была безобразная неразбериха.
Теперь Маргулиес заметил, что кирпич сортируется и складывается снаружи тепляка по строгому плану: штабелями, точно соответствующими количеством и марками батарейным печам, но только сложенным в обратном порядке. Верхний ряд был внизу, а нижний — наверху. Так что при кладке печей не было ни малейшей задержки в подаче материала.
Тотчас Маргулиес сформулировал это нововведение так:
«Обратный порядок. Идея обратного порядка в подготовке материалов».
Интересно!
Он задумался.
Почему бы не воспользоваться этой идеей для рационализации процесса приготовления и кладки жидкого бетона?
— Здорово, хозяин! День добрый! Бувайте здоровы.
Маргулиес с неудовольствием обернулся, но тотчас лицо его стало приветливым.
— А! Фома Егорович!
К нему вразвалку подходил американский инженер, мистер Томас Джердж Биксби, прозванный для сокращения, на русский лад, Фомой Егоровичем.
Фома Егорович работал в Союзе пятый год. Был он и на Днепрострое, и на Сталинградском тракторном, и на Ростовском сельмаше. Он научился отлично говорить по-русски, да не как-нибудь, а с пословицами и прибаутками. Он отпустил украинские усы. Когда же пил водку — крякал по-русски и утирал губы рукавом.
Он подошел к Маргулиесу и размашистым «русским» жестом протянул ему сухую мускулистую руку. На нем был синий шерстяной комбинезон с замком «молния». Его голова была не покрыта. Он носил шляпу только по воскресеньям. Волосы выгорели. Выгоревшие брови и усы казались значительно светлее лица. На темном, хорошо сработанном американском лице с полтавскими усами светились близко и глубоко посаженные, светлые, твердые американские глаза.
Они поздоровались.
— Как вам это понравилось? — сказал Фома Егорович, показывая на стройные, аккуратные штабеля. — Совсем другая музыка.
— Очень любопытно, — заметил Маргулиес.
Фома Егорович самодовольно погладил усы.
Он отлично понимал, что Маргулиес сразу и по достоинству оценил его нововведение.
Он тихо и лучезарно улыбнулся. Вокруг его глаз пошли мелкие коричневые морщинки.
Если бы не эти морщинки — ему никак нельзя было бы дать больше тридцати четырех. Но морщинки выдавали его настоящий возраст: сорок семь.
— Вы понимаете, товарищ Маргулиес, в чем тут зарыта собака?
— Как же, как же. Очень хорошо понимаю.
— Это мне стоило почти битых сорок восемь часов не ложиться спать! И смех и грех. Стой! Куда? — вдруг не своим голосом закричал Фома Егорович, бросаясь в сторону.
Он схватил маркировщика за плечо.
— Стой! Куда ложите? Ах, чтоб вам пусто было! Вот люди! Надо так… Так!. Так!.
Фома Егорович стал показывать. Когда он вернулся, Маргулиес задумчиво стоял на прежнем месте, вертя в руках газету.
— А ну-ка, Фома Егорович, что вы, между прочим, скажете по этому поводу?
Маргулиес протянул американцу газету и показал кончиком карандаша место:
— Харьков сделал триста шесть замесов.
Фома Егорович взял газету и приблизил ее к глазам. Он с удовольствием отчетливо вслух прочел телеграмму.
Для него было величайшим наслаждением читать вслух по-русски.
Он читал и после каждой фразы останавливался, поглядывая на Маргулиеса светлыми, твердо сияющими глазами: дескать, смотрите, как я хорошо читаю по-русски, а?