— Какое ваше мнение? — спросил Маргулиес.
— Хорошо! — воскликнул американец. — Браво, бис! Теперь надо — и так далее.
— Мы думаем тоже попробовать. А?
— Бить Харьков? Обязательно. Надо бить. Как это говорится: за битых двух побитых дают.
Маргулиес подавил улыбку.
— Вы, Фома Егорович, энтузиаст.
— Я энтузиаст? Нет, я американец. Бить!
— А технически это возможно?
— Технически все возможно. Все на свете и топор. Я вам скажу по секрету пример: в тысяча девятьсот девятнадцатом году в штате Монтана я бетонировал шоссе, и мы однажды за сутки уложили пятьсот кубов. Это нам стоило не ложиться в постель двадцать четыре часа.
— И машина выдержала?
— Машину мы имели, как это называется, от менаджера — по-русски подрядчик — напрокат. Мы взяли от машины больше, чем она могла дать. Зато мы не имели понятия о бригаде. Никакой ударной бригады, но мы были заинтересованы в проценты.
— Позвольте. Но ведь у машины — паспорт. Официальный паспорт фирмы.
— Официальный паспорт пишут такие самые люди, как мы с вами, грешные.
Маргулиес быстро вытащил из кармана цукат и бросил в рот. Он с трудом сдерживал волнение.
— И действительно такой случай был?
— Как я сейчас живой стою перед вами. Пятьсот кубов. Вот бог, а вот порог.
Маргулиес расстегнул и тотчас застегнул пиджак. Это меняло дело. Открывались новые возможности. Он проворно протянул Фоме Егоровичу руку.
— Ну, будьте. Большое спасибо. Я тороплюсь.
— Никогда не надо торопиться, — заметил американец. — Тише едешь — дальше будешь.
Маргулиес усмехнулся.
— От того места, куда едешь, — быстро прибавил он.
— Ну, товарищ хозяин, вы едете в такое место, что будет очень неважно, если вы скоро доедете. Лучше бы вы не очень скоро доехали.
Маргулиес погрозил ему газетой.
— Вы известный буржуй и контрреволюционер, Фома Егорович.
— Контрреволюционер — нет, избави меня бог. Буржуй — нет, никаким образом. Я честный беспартийный спец. Я работаю по вольному соглашению с вашим правительством и даже делаю больше, чем должен, — иногда это мне стоит сорок восемь часов не ложиться в постель. Мой труд — ваши деньги. Мы квиты. А социализм — будем видеть, будем видеть.
Маргулиес легонько взял Фому Егоровича за бока и тиснул.
— А сколько у вас, дорогой Фома Егорович, уже долларчиков в банке? Сознайтесь!
Да, он копил деньги.
Десять лет тому назад он уехал из Штатов на заработки. Он оставил дома некрасивую жену и детей.
В Америке было трудно найти работу.
Он был страшно беден. Он оставил семье пятьсот долларов. Но он был неплохой инженер. Он дал себе слово вернуться обратно не раньше, чем у него на текущем счету соберется двадцать тысяч долларов. С этими деньгами уже можно начинать жизнь: открыть строительную контору, войти в дело, положить первый камень будущего богатства. Двадцать тысяч долларов плюс многолетний опыт и воля — этого достаточно. Через десять лет у него будет сто тысяч.
Он отправился странствовать. Он не отказывался ни от каких условий, ни от каких контрактов.
Он работал в Китае, в Индии, в Португалии, в Советском Союзе.
Ему было все равно, где и для кого работать, лишь бы аккуратно платили деньги. Он делил жалованье пополам. Одну половину переводил на текущий счет в банк, другую посылал семье, оставляя себе на жизнь лишь ничтожную часть.
Он отказывал себе в самом необходимом. Но это ничуть не отражалось на его настроении. Наоборот, он был всегда и везде весел, бодр, жизнерадостен, здоров.
Перед ним стояла сияющая перспектива богатства и благополучия. С каждым месяцем эта перспектива становилась все ближе и реальней.
Это была его заветная радость.
Американец просиял. Лукаво улыбаясь, он вытащил маленькую алюминиевую записную книжку, которая в то же время была и карманным арифмометром.
Маргулиес смотрел на нее с завистью.
Он давно мечтал иметь такую штучку. Она была удивительно удобна. Она позволяла на ходу делать самые сложные вычисления, в том числе и логарифмические.
Незаменимая вещь.
Вот что значит американская техника!
Между тем Фома Егорович, не торопясь, открыл книжечку, некоторое время любовался цифрой и потом, захлопнув ее, сказал:
— Ровно восемнадцать тысяч четыреста двадцать семь долларов и сорок центов. Терпенье. Еще немножечко долларов, и вы будете иметь нового американского буржуя, товарищ Маргулиес. Тогда милости просим к нам в Чикаго. Я вам официально предлагаю место старшего инженера строительной конторы мистера Биксби энд компани. Верри велл?
— У нас и здесь работы хватит.
Фома Егорович хитро прищурился.
— Хорошее жалованье, товарищ Маргулиес. А? Подумайте. Вы будете иметь симпатичного хозяина. А? Может быть, вы не хотите иметь дело с недорезанным буржуем? Но я не буду касаться ваших политических рассуждений.
Американец громко засмеялся.
— Славный вы парень, Фома Егорович, — сказал Маргулиес сердечно. — Оставайтесь у нас. Мы вас в городской Совет выберем, а?
— А мы вас на конгресс пошлем. А?
— Нет, уж я как-нибудь тут.
— А я как-нибудь там.
Они еще некоторое время постояли рядом, смеясь, тормоша и тиская друг друга.
— Ну, я пошел, — сказал вдруг Маргулиес.
— Пока, пока, — сказал Фома Егорович. — Только вы мне газету оставьте. Я почитаю новости. Вам не нужно?
— Пожалуйста. Просвещайтесь.
Фома Егорович взял газету и сунул ее в карман. Знал ли он, что это была его смерть?
Маргулиес пошел к бригаде Ермакова, но по дороге заинтересовался новым фронтом работы.
XXVI
То и дело подтягивая на ходу новые шаровары, Ищенко торопился на участок. Он шел очень быстро, сдвинув крепко брови.
Однако иногда ему казалось, что он идет слишком медленно. Тогда он начинал бежать. Он бежал некоторое время рысью, ни о чем не думая.
Потом опять являлись мысли, и он переходил на быстрый шаг.
Он вспотел — его новая рубаха стала на спине мокрой и черной от пыли.
Множество мыслей тревожило его.
Конечно, слов нет, бригада Ханумова и Ермакова опытнее и сильнее. Они образовались месяцев пять-шесть тому назад. Бригада Ищенко существовала всего два. И все же Ищенко боролся с Ханумовым и Ермаковым.
Он боролся с ними со всем упрямством и скрытым жаром украинца.
Первое время, когда Ханумов гордо мчался на мотоциклете, а Ермаков гарцевал на лошади, Ищенко сплошь да рядом ехал на черепахе или в лучшем случае в телеге.
Однако он не сдавался.
Он делал все, чтобы покрыть Ханумова и Ермакова.
Однажды это ему удалось: его посадили на велосипед, тогда как Ханумову досталась черепаха, а Ермакову — кляча.
В следующую декаду он снова был жестоко отброшен назад.
Это было третьего дня.
Показателей еще не вывесили, но Ищенко уже с тусклым отвращением ожидал новых картинок.
Хорошо еще, если Шура посадит его на клячу или на черепаху, а что, если — на рака, на длинного красного рака с мышиной головой и усами, длинными, как мышиные хвосты?
И это в то время, как Ханумов будет выглядывать из овального окошечка косо летящего паровоза, а Ермаков сидеть, задрав ноги, в автомобиле!
Впрочем, с этим еще можно мириться.
Но отдать Ханумову славу мирового рекорда — нет, этого, друзья, не будет. Он не уйдет с участка до тех пор, пока не получит приказания бить Харьков.
Он шел, считая в уме и на пальцах то, что в этот день считал не один десяток людей на строительстве. Он делил триста шесть харьковских замесов на восемь часов смены. Он делил приблизительно, и у него получалось для ровного счета сорок.
Ему надо было делать сорок замесов в час!