История еще не успела положить на него своего клейма.
В нем не было монументов, обычаев, стилей, векового национального запаха.
Кроме того — и это самое главное из того, что бросалось в глаза, — в нем не было ни одной черты, говорящей о религии.
Мистер Рай Руп посетил на своем веку великое множество городов.
Среди них были города, возникшие тысячелетия тому назад и продолжающие жить до сих пор.
Были города-государства, города-трупы с остекленевшими глазами, великолепные свидетели древнейшей культуры, блистательных эр, жестокие памятники неповторимых архитектурных стилей, созданные руками рабов.
Были города, идущие к славе, и были города, давно достигшие своего расцвета и теперь медленно оскудевающие.
Были, наконец, города, выросшие в какие-нибудь десять — пятнадцать лет; новые американские города, индустриальные центры, заимствующие для своих дворцов, церквей, отелей и библиотек стили всех эпох и народов с бесцеремонностью нувориша, убежденного, что за свои деньги он может получить всю культуру прошлого, но получающего в действительности лишь более или менее удачные подделки, лишенные души и смысла.
Но во всех этих городах, даже в самых новых и быстро возникших, торжествовала старая традиция религии, ремесел, производства, потребления, нации, социального строя.
XXXII
Они проезжали по широким улицам. Эти улицы с таким же успехом могли быть названы шоссейными или грунтовыми дорогами.
Им попадались жилые дома, магазины, кинематографы, банки, школы, редакции газет, типографии, техникумы, был — морг…
Был полотняный цирк.
Но дома не имели стиля. Дома были стандартными деревянными сооружениями, палатками, бараками, землянками.
Магазины напоминали пожарные сараи, банки и школы помещались в балаганах, кинематографы представляли отгороженные пустыри с рядами вбитых в землю скамеек.
Повсюду были железнодорожные переезды, семафоры, шлагбаумы, шипенье и пар.
Это был черновой набросок города.
Но и сейчас в этом грубом черновом наброске уже ощущалось некое деление на районы, уже угадывался характер этих районов, уже появлялся бытовой рельеф.
Все то, что находилось по правую руку главной железнодорожной магистрали, было центром производственным. Там угольной панорамой рисовались чудовищные решетчатые фигуры объектов и агрегатов.
Все то, что находилось по левую руку, было центром потребительским. Но даже и в этом потребительском центре преобладал производственный колорит.
Геодезисты всюду выставляли свои полосатые шесты.
Вдоль дороги тянули перекрученную ленту рулетки; она блестела на солнце зеркальным винтом коловорота.
Были целые улицы бондарных мастерских.
Здесь сколачивали громадные деревянные чаны — «шари», — потребные для водонапорных башен, прачечных и бань.
В воздухе стоял дубовый гул молотков.
Здесь были огромные дворы, сплошь заваленные целыми штабелями скобяного товара, железными кроватями, рукомойниками, мисками, плевательницами, ведрами.
Но были также и дворы, где на чахлых грядках тесно и бледно выращивали саженцы черного и красного леса, жалкие прутики, редко обросшие вялыми листочками. Они никли под нестерпимыми лучами солнца, отяжеленные толстым слоем душной и едкой пыли.
В витринах книжных магазинов выгорали пестрые переплеты.
У единственной парикмахерской стояла длинная очередь.
Автомобили, плетенки, автобусы, велосипеды, тракторы, мотоциклы и пешеходы двигались навстречу друг другу в косых колоннадах и порталах пыли.
Ветер относил ее в сторону.
Колоннады рушились, клубились. Пыль тянулась по вытоптанной степи, оседая седой кисеей.
Мистер Рай Руп вытирал крылья носа чистым батистовым платком. На платке оставались следы черные, как вакса.
— Здесь много всякого шума, — сказал мистер Рай Руп, слабо улыбаясь, — много всякого шума, но нет «шума времени». Вы меня понимаете, товарищ Налбандов?
Налбандов прикрыл глаза и кивнул головой.
Да, конечно, здесь не было «шума времени».
Так называемый «шум времени» предшествовал и сопутствовал росту жизни, и в особенности смерти — «тех», чудесных, зарубежных городов.
Он восхищал историков, путешественников и поэтов.
«Там» история говорила каменным языком порталов, набережных, лестниц, капелл, базилик.
Медное эхо тысячекратно гудело, наполняя «те» города легендами и догадками.
«Те» города. Так сладко звучало «здесь» это «те».
Но здесь история еще только начиналась.
Здесь не было ни легенд, ни догадок. Город без «шума времени», без медного языка истории.
Это казалось невероятным.
Это разочаровывало и оскорбляло.
«Он прав», — подумал Налбандов и сказал:
— Вы не правы, мистер Рай Руп. Я с вами не согласен. — Он резко прищурился.
— Что такое шум времени? Вот над городом летит аэроплан. Сначала мы слышим шум. Заметьте себе — шум.
— Да, да. Сначала мы слышим шум. Дорогой Леонард. Послушайте. Это очень интересно, то, что он говорит. Я угадываю вашу мысль. Но дальше, дальше. Итак — сначала шум.
— Сначала шум. Вслед за шумом мы видим появившийся над ребром крыши самолет.
— Ну да. Шум предшествует и сопутствует его полету. Не так ли? И что же вы в этом видите?
— Скорость звука соперничает со скоростью полета. Техника борется со временем.
— Ах, техника… — Мистер Рай Руп поморщился. — Да, техника…
Налбандов положил обе руки на голову палки. Руки были покрыты таким густым слоем пыли, что казались в замшевых перчатках.
Он смотрел прямо перед собой тусклыми суженными глазами.
Он продолжал:
— Но звук делает тысячу километров в час, в то время как аэроплан — шестьсот. Звук побеждает. Звук предшествует полету.
— А, Леонард? Правильно! Природа побеждает технику, это моя мысль.
— Но всегда ли так будет? — продолжал Налбандов. — Что невероятного в том, что самолет будет делать вместо шестисот километров в час — тысячу и больше? Это будет через год, через полгода, может быть, и сейчас… И тогда машина достигнет скорости звука.
— Это очень интересно. Слушайте, слушайте, машина достигнет скорости звука.
— И тогда, — резко и громко сказал Налбандов, — мы увидим чудо. Совершенно безмолвно появится самолет и с чудовищной быстротой, но и в чудовищном безмолвии, пронесется над нами. И лишь через некоторое время пронесется по его следу громадный шум, яростный шум времени, побежденного техникой…
— Ах, техника… Но законы природы…
— Законы природы неизменны, — отрезал Налбандов, — они косны и консервативны. Они заперты сами в себе и не могут выйти из своего заключения. Человеческий же гений безграничен.
— Вы поэт, — сказал мистер Рай Руп, улыбаясь.
— Нет, я инженер, большевик, — грубо ответил Налбандов. — Мы достигнем скорости света и станем бессмертными.
— Если выдержит ваше бедное земное человеческое сердце, — с религиозным вздохом сказал мистер Рай Руп, складывая руки на животе и хитро поглядывая на Налбандова.
«Он прав», — подумал Налбандов и сказал:
— Оно выдержит. Будьте уверены.
XXXIII
Зеленый пульмановский вагон с розеткой ордена Ленина стоял в тупике, в самой середине площадки доменного цеха.
Месяца два тому назад его подали сюда, отцепили от состава и путь закидали шпалами.
В него тотчас провели электричество и телефон.
Вагон стал домом, конторой, постоянной принадлежностью участка.
Такой вид имела выездная редакция газеты «Комсомольская правда».
Это был полевой штаб, выдвинутый на линию огня.
Здесь он остановился.
Но, остановившись в пространстве, вагон продолжал двигаться во времени.
Время неслось, ежеминутно видоизменяя вокруг него пространство.
Ощущения неподвижности не было.