Три четверти журнала занимали рекламы. Читать и рассматривать рекламы было любимым занятием Фомы Егоровича.
Со сладостной медлительностью, страница за страницей, он погружался в роскошный мир идеальных вещей, материй и продуктов.
Здесь было все необходимое для полного и совершенного удовлетворения человеческих потребностей, желаний и страстей.
Муза дальних странствий предлагала кругосветные путешествия. Она показывала трансатлантические пароходы, пересекающие океаны.
Нежный дым валил из четырех блистательных труб. Неподвижная волна круто стояла вдоль непомерно высокого носа с вывернутым глазом якорного люка.
Каюты люкс обольщали чистотой нарядных кроватей, комфортом каминов и кожаных кресел.
И все это было, в сущности, не так дорого.
Все было доступно, наглядно, осязаемо, возможно, желанно.
Сигареты «Верблюд» сыпались из желтой пачки. Их толстые овальные срезы обнаруживали волокна идеально золотистого табака, говорившего о сладости финика и аромате меда.
Элегантные ручные часы и зажигалки последних конструкций.
Стильная мебель. Бронза. Картины. Ковры. Гобелены. Тончайшая копенгагенская посуда. Игрушки. Газовые экономические плиты. Книги. Башмаки. Костюмы. Галстуки. Ткани. Цветы. Собаки. Коттеджи. Духи. Экстракты. Фрукты. Лекарства. Автомобили.
Фома Егорович с наслаждением всматривался в предметы, любовался ими, снисходительно критиковал.
Они все в отдельности были доступны для него. Но он хотел, чтобы они принадлежали ему все вместе.
Восемнадцать тысяч долларов!
Он почти держал в руках этот мир вещей.
Через год — двадцать тысяч и через десять — двести тысяч.
Тогда все вещи вместе будут принадлежать ему.
За исключением, конечно, самых дорогих.
Но зачем ему моторная яхта?
Он любил выбирать автомобили. Он сравнивал марки и модели. Он знал все их достоинства и недостатки.
Но самое сладкое, самое сокровенное было для него приготовлено на последней странице.
Усовершенствованный, патентованный комнатный холодильник.
Это был цветной рисунок — целая картина — во всю страницу.
Стоял небольшой изящный шкаф на фаянсовых ножках. Шкаф был открыт. И в нем, в строгом порядке, на полках была разложена еда.
Розовая ветчина, крепкие и кудрявые овощи, булка, консервы, сало, крем, пикули, яйца, цыпленок, варенье; и все это — идеальной свежести и нежнейших натуральных красок.
И, склонясь к шкафу, стояла разноцветная женщина. Молодая, розовая, синеглазая, медноволосая, милая веселая Мэгги. Она радостно улыбалась. Ее вишневый ротик был раскрыт, как футляр с маленьким жемчужным ожерельем. Она смотрела на Фому Егоровича, как бы говоря: «Ну, поцелуи свою маленькую женку. Ну же».
А услужливые Лары и Пенаты рассыпали вокруг нее, как букеты, рубчатые формочки для желе, медные кастрюли, утюги, каминные щипцы, мясорубки.
Фома Егорович смотрел на нее и забывал о своей немолодой жене, о своих некрасивых детях, о своей полной лишений и трудов, бродячей, суровой жизни в чужих краях.
Солнце село.
Туча, черная, как деревянный уголь, отодвигалась на восток. Расчистилось небо. Горел бенгальский закат. Его горячим стеклянно-малиновым пламенем были освещены глянцевитые листы журнала.
У ног американца ало блестела черная, уж почти высохшая грязь лужи, вся полопавшаяся на квадратики, как лаковый ремень.
LVIII
Маргулиес подбежал к машине.
— Почему остановка?
— Вода.
— В чем дело?
— Нет воды.
Каждая секунда была на счету. От каждой секунды зависел мировой рекорд. Мировой рекорд висел на волоске.
— Ох, не вытянем!
Работа остановилась. Люди замерли в тех позах, в каких застал их перерыв. Они отдыхали.
Кутайсов кричал в телефон:
— Алло! Водопровод! У телефона начальник аварийного штаба «Комсомольской правды». Почему на шестом участке нет воды? Что? Вода есть? Не закрывали?
Как же, дорогой товарищ, вода есть, когда воды нет? Что? А я тебе говорю, что нет! А кто же знает? Виноват, кто это говорит? Как фамилия? Ну, имей в виду, Николаев, ты будешь персонально отвечать за свои слова. Значит, ты утверждаешь, что вода есть? Добре.
Корнеев, обдирая туфли, карабкался по доскам в тепляк.
Там, на противоположной стороне, работала другая бетономешалка шестого участка, большая стационарная машина «Рансома».
Громадный воздух, пробитый и рассеченный по всем направлениям красными, клубящимися балками заката, мелькал движущимися тенями людей и колес.
С глухим шершавым шумом точильного камня медленно вращался большой барабан. Корнеев поставил к губам ладони рупором:
— Эй! Кто там! На «Рансоме»! У вас идет вода?
Он повернулся и поднес ладонь к уху.
— Идет! Иде-ет!
Слова гулко и медленно перелетали от человека к человеку сквозь громадный воздух тепляка.
— Ийот… ийот… ийот… — защелкало эхо на высоте восьмиэтажного дома.
Эхо считало стальные балки перекрытий.
— Идет!
Корнеев бросился назад.
— На «Рансоме» вода идет. Водопровод в порядке.
Маргулиес обошел вокруг машины.
— Идет?
— Не идет.
— Что т…такое?
Моторист рвал рычаг вперед и назад. Воды не было. Бежали Ищенко, Мося, Нефедов, Тригер.
— В чем дело? Что случилось?
— Авария на водопроводной?
— Нет.
— Поломка?
— Нет.
Маргулиес сбросил пиджак и засучил рукава. Он взбежал па помост, стал на станину и залез головой в водяной бак.
Он долго и внимательно осматривал его. Он стучал кулаком по водомеру. Он вынул из голенища французский ключ.
Цедя сквозь зубы страшную ругань, он развинчивал и завинчивал гайки, трогал винты, выстукивал клепку, прикидывал ухо к стенкам.
Все было в полном порядке.
Он спустился вниз с помоста и надел пиджак, не счистив с него пыли.
Задрал голову.
— Как это случилось?
Моторист дернул плечами и со свистом плюнул.
— Да никак не случилось. Просто вода шла и вдруг перестала. Прямо как отрубила. Бац — и нет воды!
Он взялся за рычаг и стал его рвать с тупым упрямством: вперед — назад, вперед — назад.
— Давид Львович! — жалобно проговорил Мося. — Ну что вы скажете на такое дело? Прямо как назло, прямо как нарочно!
Он хватил кулаком по столбу помоста. Ханумов ломал железными пальцами, крошил щепку на мелкие кусочки и с силой швырял их под ноги.
Маргулиес твердо сдвинул густые брови и, расталкивая локтями людей, побежал, спотыкаясь, в тепляк.
— Что ж они там, — бормотал он, — что же они там делают… этот самый знаменитый аварийный штаб? Взяли на себя водопровод, а воды нет. И никого нет. Кто у них там… Семечкин, кажется?. Где же Семечкин?
Он остановился и закричал громовым голосом:
— Семечкин! Где Семечкин? Кто видел Семечкина? Семечкин!
Он побежал в другую сторону.
— Ну? В чем дело? Что за паника? — сказал густой неодобрительный басок Семечкина.
Маргулиес остановился. Голос Семечкина исходил откуда-то из-под пола. Маргулиес посмотрел вниз.
Здесь пол тепляка был разобран. Зияла квадратная дыра. Из нее, как из театрального трапа, в черных очках медленно, с отдышкой, поднималась фигура Семечкина с парусиновым портфелем под мышкой.
Его нос был испачкан суриком.
— В чем дело?
— Ты — на водопроводе?
— Я.
— Вода!
Семечкин вылез из трапа, аккуратно обчистил галифе на коленях и, солидно покашляв, сказал:
— Все в порядке. Уже.
— Что?
— Уже ставят. Я распорядился.
— Ставят? Что ставят?
— Счетчик.
— Какой счетчик?
Семечкин размашисто и несколько покровительственно похлопал Маргулиеса по плечу.