— Эх вы, производственнички! Мировые рекорды бьете, а хозрасчет забываете. Ну, ничего, хозяин, не дрейфь. Я распорядился.
Маргулиес смотрел на него в упор неподвижно суженными глазами. Его лицо было твердо и угловато, как камень.
— Что ты распорядился? — с расстановкой и с ударением на каждом слове произнес он. — Что ты распорядился?
Семечкин небрежно пожал плечами.
— Распорядился поставить счетчик. Через полтора часа будет уже работать. Какой же иначе хозрасчет?
— Это ты приказал развинтить трубы и закрыть воду?
Маргулиес был страшен.
— Ну, допустим. Проверка рублем, — авторитетным баском заметил Семечкин.
— Немедленно… слышишь? Немедленно…
Маргулиес задыхался.
— Немедленно свинтить трубы и дать воду! — закричал он пронзительно и визгливо.
Семечкин побледнел. Губы его дрогнули.
— Ни под каким видом. Я отвечаю за водопровод.
— Дурак! — загремел Маргулиес. — Болван! Идиот! Немедленно! Я приказываю — немедленно!.
— Я бы вас попросил, товарищ Маргулиес, не выражаться.
Коленки Семечкина попрыгивали.
Маргулиес схватился за крайнюю доску и спрыгнул в трап.
Горела пятисотсвечовая рефлекторная лампа.
Два водопроводчика сидели на земле и, подстелив газету, ужинали рыбными консервами. «Белуга в томате», — прочел Маргулиес на коробке. На этикетке была нарисована курносая севрюга на велосипеде. Его охватило бешенство.
Водопроводная труба была развинчена. Один ее конец был забит деревянным кляпом. Нарезка другого густо намазана суриком. Большой счетчик лежал на пакле.
Вокруг валялись обрезки водопроводных труб и инструмент.
— Немедленно свинтить! — сказал Маргулиес сквозь зубы.
Сверху блеснули серые очки Семечкина.
— Ставьте счетчик. Сначала ставьте счетчик.
— Немедленно!
— Не свинчивайте.
— Я — приказываю свинтить.
— Приказываю не свинчивать. Я уполномоченный аварийного штаба. Я — отвечаю.
— Немедленно свинтить и дать воду!
Маргулиес схватился за крайнюю доску, подтянулся на мускулах, раскачался и выскочил из трапа. Он вплотную надвинулся на Семечкина.
— Молчать! — заорал Маргулиес. — Мальчишка!
— Я бы вас попросил…
— Что? Что-о-о?
Маргулиес вырвал из кармана свисток. Он судорожно, дрожащими руками совал его в рот.
Длинная канареечная трель пронзительно прохватила тепляк.
— Эй! Кто там! Охрана!
Гремя прикладом по доскам, бежал стрелок.
— Вы меня знаете, товарищ? — спокойно спросил Маргулиес.
— Так точно, вы — начальник шестого участка.
— Правильно.
Маргулиес кивнул головой на Семечкина.
— Взять!
— Этого?
— Этого самого.
Стрелок взял Семечкина за рукав.
— Посади в пожарный сарай.
Стрелок с любопытством и некоторым сожалением осмотрел Семечкина, многочисленные значки на лацкане его пиджака, носки, проколотые поверх галифе большими английскими булавками, бантики на туфлях, страшные черные очки, красный кадык.
— Пойдем, товарищ.
— Вы не имеете права! — закричал Семечкин, багровея. — Я никуда не пойду. Я уполномоченный аварийного штаба. Вы за это ответите. Я буду писать в областную прессу.
Он рванулся из рук стрелка. Но стрелок держал его крепко. Черные очки свалились с его носа. Под страшными очками обнаружились небольшие голубенькие золотушные глазки. Они испуганно бегали по сторонам.
— Я подчиняюсь грубому насилию…
— Пойдем, пойдем, браток.
— Через два часа выпустишь, — заметил через плечо Маргулиес.
Он подошел к трапу, нагнулся и сказал спокойно:
— Свинтить.
Маргулиес побежал к машине.
Каленый рельс заката медленно гас, покрывался сизо-лиловым налетом во всю длину далекого Уральского хребта.
— Вода!
С лязгом пошел ковш. Опрокинулся барабан.
«Триста сорок три», — отметил в уме Маргулиес.
— Который час?
Корнеев посмотрел на часы.
— Три минуты одиннадцатого.
— Сколько стояли?
— Двенадцать минут. Еще времени — один час пятьдесят семь минут.
— Не вытянем.
Маргулиес бросился на середину настила.
— Ребята! — закричал он. — Хлопцы! Нажми, навались! Не подкачай!
Все бросилось с места, все пошло.
Вокруг на участке один за другим, низко на земле и высоко на светлом воздухе зажигались бледные жидкие звезды тысячесвечовых ламп.
— Эх, не вытянут! Не вытянут!
Ханумов не находил себе места. Он ходил взад-вперед вдоль настила и бросал короткие взгляды на моториста.
Вдруг он круто свернул и побежал к Ищенко.
— Эх!
Он поймал Ищенко за рубаху.
— Слушай, Костя! Черт с тобой… Два рычага. Один подымает ковш, другой пускает воду. Разница пять — семь секунд. Соедини проволокой. Будет давать ковш и воду сразу, десять секунд выиграешь на замес. Эх, для себя держал. Ну, ничего, пользуйся. Пей мою кровь. Я тебе все равно — и так и так — воткну. Мои хлопцы лучше твоих.
Он резко повернулся и быстро пошел прочь, снимая и надевая на ходу тюбетейку.
Ищенко остановился и наморщил лоб. В один миг он ухватил суть дела. Правильно. Два рычага — в один рычаг.
Он бросился к настилу:
— Слесарный ремонт! Кто там на слесарном ремонте? Морозов, соедини рычаги дротом!
— Щебенка! Щебенка! — исступленно кричал Мося. — Щебенка кончается!
Шарахая короткими отсечками пара, медленно подходил паровоз.
Винкич и Георгий Васильевич соскочили с первой площадки. Загремели крюки. Упали борты.
— Принимай щебенку!
Георгий Васильевич был весь, с ног до головы, в белом каменном порошке.
Его ночные туфли, разодранные в клочья, имели смешной и жалкий вид.
Грязный пот струился по его лицу.
В голове еще стоял адский шум камнедробилки, лязг грохотов. Перед глазами мелькал передаточный ремень, плавно бегущий от громадного медленного махового колеса к маленьким, страшно быстрым шкивам.
Расстояние между маховым колесом и шкивами было так велико, что ремень трансмиссии в метр шириной, залетая на головокружительную высоту камнедробилки, казался не шире тесемки.
И сама камнедробильная машина стояла, как гигантская кофейная мельница, и сыпались бледные, редкие искры из перегрызаемых и перемалываемых каменных глыб.
— Ну и денек! — тяжело отдуваясь, сказал Георгий Васильевич и сел на землю. — Ну, ладно!
Мимо бежал Корнеев.
— Понимаете, — сказал он Корнееву, сияя круглыми возбужденными глазами. — Мы им доказываем, как дважды два четыре, что щебенка необходима, а они заявляют, что не имеют права выходить из нормы. Так повысьте же норму, черт возьми, говорим мы, а они ссылаются на заводоуправление. Мы им весьма резонно указываем на необходимость всемирного повышения, а они, изволите ли видеть…
Корнеев посмотрел вокруг ничего не соображающими глазами, подергал носом, заглянул в пустой портсигар и, сказав: «Извините», — побежал дальше.
Кутайсов, надрываясь, кричал в телефонную трубку:
— Что? Не слышу. У вас тоже нету? Но пойми же ты, друг мой дорогой, что нам необходимо двадцать анкет. Ну да. Простых, обыкновенных печатных анкет для вступления в комсомол. Да! Вся ищенковская бригада. Что? В горком я звонил. В горкоме нету. В бюро? В бюро звонил — в бюро нету. Ну хоть пятнадцать штук! Нету? А, шут с вами совсем, я не знаю, что у вас есть в таком случае! Что? Мало того, что все вышли! Надо новые печатать! Вот мы
вас протянем… Что? Нет, друг, ты меня только, пожалуйста, не пугай. Я не маленький!. Пожалуйста. Хоть в Политбюро… До свиданья… Хоть в Политбюро. Куда хочешь! До свиданья. Он повесил трубку.
— Слободкин!
LIX
Время — одиннадцать часов сорок пять минут.