Если результаты испытания окажутся отрицательными, то второе обвинение обращается острием против Налбандова: он требовал повышения количества за счет качества.
Если результаты испытания окажутся положительными, то первое обвинение обращается острием против Налбандова: он требовал снижения темпов, в то время как качество позволяло их повышение.
Диалектика!
Налбандов сердито постукивает палкой.
Чернильница вырастает до невероятных масштабов. Она уже занимает полмира. В ее стеклянной шахте могут летать аэропланы, ходить поезда, расти леса, возвышаться горы.
Налбандов хватает ручку и пишет два рапорта. В одном — первое обвинение, в другом — второе.
Он кладет их рядом и рассматривает.
Звонит телефон. Телефон надрывается. Налбандов не подходит.
Он лихорадочно, напряженно думает.
Нет, первое обвинение все же кажется ему надежнее. Наука есть наука. На нее всегда можно положиться. Добрая, старая, академическая наука.
Наконец, официальный паспорт фирмы. Иностранцы не ошибаются. Не могут ошибиться.
Налбандов разрывает второе обвинение в клочья и бросает в корзину.
Он берет первый рапорт и решительно идет в кабинет Серошевского.
Он останавливается перед дверью.
Может быть, не стоит затевать дело? Может быть, уничтожить рапорт?
Но тогда Маргулиес опять торжествует.
Нет! Нет! Только не это.
Налбандов теряет самообладание.
Приходит мысль, что, подавая этот рапорт, он ставит на карту свою репутацию, свою судьбу.
А что, если лабораторное испытание…
Но он уже не владеет собой.
Он палкой распахивает дверь и входит в кабинет.
— Слушай, Серошевский, — говорит он громко. — Вот! Рапорт!
LXIV
Филонов мучительно морщил лоб. Он старался понять, уяснить главную мысль Семечкина.
Семечкин глухим, обиженным баском продолжал наворачивать фразу на фразу. Фразы были туманные, длинные, полные ядовитых намеков.
— Погоди, милок… — сказал Филонов, густо краснея. — Погоди… ты рассказывай по порядку…
Разные люди беспрерывно входили и выходили.
Стучала дверь.
Лампочка сильного накала то гасла до чуть видной каленой красноты, то разгоралась до яркости прожектора.
Временная электростанция дышала ровными, тяжелыми вздохами.
Углы комнаты то уходили вдаль, во мрак, то подступали к самым глазам всеми подробностями плакатов, графиков, табуреток.
Мелко хлопала и звонила, как велосипед, старая пишущая машинка.
Ищенко подошел к Филонову и положил на стол бумагу.
На графленом листе, вырванном из старой бухгалтерской книги с прописными печатными надписями «Деб» и «Кред», химическим карандашом было тщательно, буква за буквой, выведено заявление.
Филонов сразу схватил его во всех подробностях при свете разгоревшейся лампы.
— Погоди, Семечкин.
Он прочел:
«В ячейку ВКП(б) Коксохимкомбината.
От бригадира бетонщиков третьей смены Константина Яковлича Ищенки.
Заявление.
Прошу принять меня в партию у меня закончен кандидатский стаж 6 месяцев. Я приехал на Социалистическую стройку с деревни с колхозу не грамотным здесь я ликвидировал неграмотность повысил свою политическую грамотность свою работу начал землекопом теперь я бригадир бетонщиков третей непобедимой ударник выполнял свою работу с Перевыполнением плана на 20–25 % здесь я с хлопцами побил Харьков и Кузнецк и мировой рекорд по кладки здесь я понял что все рабочие которые работают на соцстройке строят для себя и потому считаю что должен быть в коммунистической партии и мои хлопцы в комсомоли помогать и проводить генеральную линию партии.
К. Я. Ищенко.»
Ищенко вынул из-за пазухи пачку комсомольских анкет и положил рядом со своим заявлением.
— Ну, как твоя баба? — спросил Филонов сипло, разевая красный рот, обросший сверху глянцевыми бровками черных молодых усиков. — Разродилась?
— А кто ее знает. У меня с этим мировым рекордом и так голова болит. Пойду утречком, может, уже есть.
— Ну, ну.
Филонов утомленно повернул анкету Ищенко боком и на углу написал: «Принять. Филонов».
— Скаженная женщина, — заметил Ищенко, смущенно улыбаясь.
Маргулиес заглянул снаружи в окно художественной мастерской.
Мальчики спали в разных углах, подложив под головы рулоны обойной бумаги.
Шура Солдатова, поджав ноги, боком сидела на полу и рисовала плакат — Ищенко на аэроплане.
Аэроплан был большой, шестикрылый, как серафим, небывалой конструкции. Голова Ищенко выглядывала из окошечка кабины, и босые ноги каким-то образом высовывались наружу.
Они висели над фантастическим, допотопным ландшафтом каменноугольной флоры.
Трава стояла в рост дерева. Деревья — в рост травы. Коленчатый бамбук казался пересаженным сюда из карликовых японских садов. И красное утопическое солнце, до половины скрытое рекой, не давало никаких положительных указаний на время суток — восход ли это или закат.
Маргулиес постучал в стекло.
Шура осторожно воткнула кисть в чашечку изолятора, вытерла об юбку руки, скинула с глаз волосы и вышла к нему наружу.
Они медленно пошли по участку.
Она закинула свою несколько длинную белую руку в закатанном выше локтя рукаве футболки за его шею. Он придерживал эту руку за кончики пальцев. Он нес ее на плече, как коромысло.
Они казались почти одного роста.
— Что в больнице сказали? — спросил Маргулиес.
Шура пожала плечами.
— Будут руку резать?
— Еще неизвестно.
— Такая получилась глупость…
— Ты что-нибудь ел, наконец?
Он замотал головой.
— Подохнешь. Факт.
— Не подохну. Сейчас сколько?
— Четверть третьего.
— В восемь столовая открывается.
— А спать?
— Верно. Не мешало бы выспаться. Немножко пройдемся.
— Ты — верблюд. Тебя ребята называют верблюдом.
Маргулиес тихонько засмеялся.
Они переходили из тени в свет и из света в тень. На свету был день, а в тени — ночь. Они искали ночи.
Вокруг было множество источников света. Фонарь над толевой крышей. Семафор. Голые звезды пятисотсвечовых электрических ламп. Прожектора. Сигналы стрелок и пожарных сараев. Автомобильные фары. Горны. Электросварка.
Но всюду присутствовал постоянный, почти незаметный волшебный ландышевый свет. Он, как зелье, примешивался ко всему.
Шура осторожно положила голову на плечо Маргулиеса.
— Слушай, Давид, что там у Корнеева?
— Клава уехала обратно. Там у нее ребенок, муж. Целая история.
Маленькая луна находилась посредине светло-зеленого неба, как тугая горошина еще не распустившегося ландыша.
Шура Солдатова помолчала, серьезно обдумывая создавшееся положение Корнеева.
— А у тебя есть дети, Давид? — вдруг спросила она серьезно.
— Нету. У меня, собственно, и жены нету.
— И никогда не была?
— Нет, зачем же, была.
— Где ж она теперь?
Маргулиес махнул рукой.
— Одним словом, была и нету.
Она засмеялась.
— А тебе не скучно?
— Бывает.
Он прижал головой ее прохладную, круглую руку и пощекотал ее сильно небритой щекой.
Они вошли в тень пакгауза и нежно поцеловались.
В тени пакгауза стоял сторож.
Они спускались на дно котлованов и подымались на гребни свежих насыпей. Они перелезали через колючую проволоку и перебрасывали через головы шнуры электрических проводок и полевых телефонов. Они попадали в тупики и обходили гигантские корпуса агрегатов, заключенные в решетчатые леса и опалубки.
— Между прочим, Давид, сколько тебе лет?
— Я — старый.
— Ну все-таки.