— Настоящие летчики парашюта терпеть не могут, — оживленно рассказывал Павел, подходя с Леней к Дому. — Когда у нас объявляют прыжки, в медпункт выстраивается целая очередь — все находят у себя какие-нибудь болезни…
— А ты как? — спросил Леня, с восторгом глядя на товарища.
— Я не боюсь, но машина, конечно, надежней, чем тряпка.
Они вошли в зал, где играл оркестр и танцевали.
— Разобьем эту пару? — предложил Павел. Он показал на двух девушек, беленькую и черненькую, которые лениво вертелись друг с дружкой в ожидании кавалеров.
Они разбили пару, Павел повел беленькую, Леня — черненькую. Танцуя, Леня и не смотрел на свою даму, он следил за Павлом и не переставал восхищаться им. Павел танцевал отлично и с новшествами, еще не виданными в поселке, — насколько возможны новшества в таком чинном старинном танце, как вальс. Мирная мечтательная музыка, мирная обстановка зала не предвещали ничего недоброго. Поэтому когда раздался свист и громкий голос одного из молодых парней, стоявших у стены, — обернулись все.
— Эй, Наташка! — крикнул парень беленькой девушке, которая танцевала с Павлом. — Танцуй сюда!
Наташа подумала и пошла к парню, Павел с нею, поддерживая под руку. Как раз и музыка кончилась.
— Чего ты кричишь! — сказала Наташа. — Как в лесу!
И Леня вслед за Павлом подошел со своей черненькой.
— А как тебя звать, — спросил парень, — шепотом, что ли? Приятель мой с тобой знакомиться желает. Потанцуй с ним.
— Я уже обещала, — сказала Наташа нерешительно.
— Кому? — Парень вызывающе кивнул на Павла. — Этому шпроту?
— Ну-ну! — миролюбиво остановил Павел.
— Костя! — с укором сказала Наташа. — Его зовут Павел.
— В чем дело? — спросил Костин приятель. — Я подожду, танцуйте, в чем дело?
Оркестр снова заиграл, на этот раз фокстрот.
— А я не подожду! — сказал Костя и подхватил Наташу. Она рванулась, он толкнул ее в спину. Павел, Леня, еще несколько ребят бросились к ним.
— А ну, вон отсюда! — сказал один из парней, энергично выталкивая Костю из круга танцующих.
— Да пошел ты! — отбивался Костя. — Не твое дело!
— Давай, давай отсюда, — сказал другой парень.
Костю вывели из зала. Инцидент был исчерпан, оркестр приударил с новым воодушевлением, танцы продолжались.
К Плещееву тем временем зашел Макухин. Он был неузнаваем: бритый, подстриженный, в новом, из магазина, костюме. При всем том в шалагинский двор он вошел осторожно, с оглядкой, и не позвонил, а тихонько постучал в окно.
— За тобой! — сказал он, когда Плещеев ему отворил. — Уважь, Леонид, — такой день, что отказаться не имеешь права! Даже моя мадам пирогов напекла.
— Ну сколько тебе, ей-богу, говорить! — сказал Плещеев. — Ну бросил я. Соблюдаю норму, а с тобой разве соблюдешь норму?
— Вот честное слово честного человека! — Макухин прижал ладонь к галстуку. — Выпьешь свою норму, и никто ничего тебе не скажет, а мадам даже в восторге будет, она тоже трезвенница. С представителями цехового комитета завтра отмечаю, а сегодня посидим по-домашнему, как старые друзья. Ну? Леонид! Уважь! Не каждый день человеку пятьдесят исполняется! И какие, Леонид, пятьдесят — трудовые! Рабочие! Ну? Леонид!
Из Дома культуры вышли вчетвером: Павел, Леня, Наташа и ее черненькая подруга. Перешли площадь — вдруг из тени им навстречу Костя и с ним человек пять-шесть приятелей.
— Павел, смотрите! — сказала Наташа, прижавшись к его плечу.
Костя стал перед Павлом.
— Ты что за начальник? — сказал он. — Отвечай: кто ты такой, чтоб над нами командовать?
— Иди-иди, парень, — сказал Павел.
— За такие дела, — сказал Костя, — знаешь, что бывает? — Его приятели обступили их стеной. — Мы тебе скажем, что бывает!
— Костя, ты выпил! — сказала Наташа. — Уйди! Ну, я тебя прошу!
Павел улыбнулся открыто и миролюбиво.
— Интересно послушать, — сказал он. — Хором будете рассказывать или по одному?
— Шпрот! — сказал Костя. И поднес те дурацкие слова, какими хулиганье разжигает уличную драку средней руки.
— Ладно! Считаю — достаточно. — Павел начал сердиться. — Пропустите, хватит дурака валять!
— За такие дела глаза тебе выбить мало! — театрально хорохорясь, выкрикнул Костя.
Леню при этом слове как подменили.
— Глаза?! — переспросил он не своим голосом. — Ах сволочь, ах сволочь!