Он бросился на Костю.
— Ну, ну, ну, — сказал Павел. — Разойдись, брейк, ребята. — И встал между Леней и Костей, разводя их.
Никто ничего толком не заметил — все произошло очень быстро. Павел вдруг стал падать, закричала Наташа, метнулись, убегая, приятели. Костя постоял секунду, не сразу поняв, что случилось, потом тоже побежал прочь.
Павел лежал не двигаясь. Леня наклонился над ним, попытался поднять:
— Павка, Павка! — и тряс его в отчаянии, сам не понимая, что делает. Подбегали прохожие. Толпа увеличивалась, грозно плотнея в темноте.
— В спину, — переговаривались в толпе. — Нечисть проклятая. — А кто? — Найдут. — Расстреливать надо гадов. — Парня-то не вернешь. — Чей парень-то? — Курсант какой-то, летчик. — Эх, летчик, долетался…
Подъехала машина скорой помощи и машина с милицией. Люди в белых халатах и форменных кителях прошли через толпу, положили Павла на носилки. Капитан милиции спросил у Лени:
— Вы были при этом?
— Да, — ответил Леня.
— И я была, — сказала Наташа.
— Поедете с нами, — сказал капитан.
Павла понесли, следователь стал писать в блокноте. Леня, Наташа и черненькая пошли за капитаном к машине.
— А зачем к ней сейчас идти, ночью? — сказал капитан. — Утром сходишь. Пускай поспит.
— Она не спит, — сказал Леня. — Она его ждет. Он только вчера приехал.
Разговор происходил в отделении милиции, после того как обо всем было спрошено и записано.
— Ночью — это хуже нет родным сообщать, — настаивал капитан. — Уж ты мне поверь. Опыт имею.
— Ладно, — сказал Леня. — Если света нет у них в окнах, утром схожу.
Огни в окнах гасли один за другим, только улицы оставались светлыми линиями в засыпающем поселке да светлыми полосками висели лестничные клетки в высоких домах. Вдруг разом выключили уличное освещение — спать пора людям. Леня шел по темной улице, и за ним, на расстоянии, Наташа с подругой.
— Леня! — робко окликнула Наташа. — Может, правда, лучше утром?
Леня молчал.
— Леня! Как же вы скажете?..
Леня молчал. Он увидел — окна угловой комнаты Капустиных освещены, там не спят.
Он вошел в подъезд. Беленькая и черненькая, не осмеливаясь ни войти, ни удалиться, сели на каменном крыльце. Ноги их устали от высоких каблуков, и они сняли туфли и поставили рядом. И сидели, не говоря ни слова, подпершись кулачками.
Бодрствовала только мать, дочери спали — все три были еще тут, под материнским крылом.
На столе был прикрыт полотенцем ужин. Капустина стелила постель на диване — аккуратно, любовно — для Павла. Затревожиться она еще не успела, хотя и посматривала на часы — дешевенький будильник. Когда раздался звонок, пошла отворять с счастливым лицом. Увидела Леню, и в первый момент не дошло до нее, что он один. Потом спросила, все еще спокойно:
— А Павка?
Леня молчал — она посмотрела на его лицо, попятилась… Леня медленно пошел за нею — она все пятилась, глядя на него, все отступала от страшной беды…
…Она сидела у стола, ее узловатые, натруженные руки безжизненно лежали на коленях. Дочери проснулись, сидели на своих постелях, еще ничего не понимая. Белела постель, приготовленная для Павла.
— Я пойду, — громко сказала Капустина, вставая.
— Куда? — спросил Леня.
— А вдруг он ранен только? Леня, голубчик мой, вдруг он только ранен!!
Она безумно кинулась к двери. Леня ее перехватил. Дочери, забыв о его присутствии, вскочили, окружили мать:
— Мама, что ты, мама, не надо, мама!
Они усадили ее, гладили. Она стихла в изнеможении.
— Значит, еще и это, — сказала. — Значит, еще и это…
— Леня, ты иди, — сказала старшая из дочерей, увидев, что они в одних рубашках. — Мы с ней будем.
— Иди, Леня, иди, — сказала и Капустина. — Отец беспокоится твой, не надо беспокоить…
Одна из девушек, накинув платок, пошла запереть за Леней.
— Поймают их? — спросила она.
— Уже поймали, наверно.
— Кто же они? — спросила девушка. Она стояла перед ним в передней босая, в рубашке, с вязаным платком на плечах.
— Наши, здешние. Из поселка.
— Свои — своего? — сказала девушка. — Папу нашего — фашисты, а тут?..
Она не досказала, и они только посмотрели с Леней друг другу в глаза, и взгляд этот был мрачный, остро непримиримый.
У Макухина было накурено так, что люди и предметы еле проступали в тумане. Ахрамович лежал на кровати, вытянувшись во весь свой рост, и мутно глядел в потолок. Плещеев стоял у двери, собираясь уходить, а Макухин его уговаривал:
— Ну послушай, не порти друзьям настроение, посиди. Ну мне это прямо обидно, что ты уже уходишь. Это ты загордился, что про тебя в газете напечатали, — ну и что? Про меня тоже в газете печатали — ну и что?