Да, это неплохо, подумала мать, к кофейку горячий пирожок с капустой. Или с яичком и зеленым луком.
— Не каждый день, конечно, — сказал пожилой гражданин. — Если нет настроения или, скажем, недомогание, поясница болит, — мы с Тузишкой сходим купим в пирожковой. Горячие пышки тоже очень хорошо, и возни меньше.
Начинался дождь, скверик опустел, а они сидели, не уходили.
— Вам плохо, — говорил пожилой гражданин, — и мне одному плохо. И что ни говорите — старость приближается. Разве не логично объединить два неустроенных существования в одно устроенное и годы заката озарить светом?
Замечательно говорил, очень умный человек и с душой, даже о пояснице ее позаботился заранее. Мать, слушая, то смеялась, качая головой, то вздыхала, то утирала слезинку, но решиться не могла никак.
— Я подумаю, — отвечала она.
Таиса сказала:
— Когда я рожу, надо выписать мою маму из Будогощи.
— Что ж, — сказал Костя, — пусть приедет погостит.
— Не погостит, а кто с ребенком будет, ты думал?
— Как кто? Моя мама будет.
— Никому, — сказала Таиса, — я не доверю ребенка, кроме моей мамы. Твоя и не интересуется нами, чтоб ты знал. Каждый вечер уходить повадилась.
Костя отвел взрывчатую тему.
— С пропиской, — сказал он, — трудно.
— С пропиской уладится. Ты только ее предупреди, чтоб не возражала.
Мать пришла намокшая под дождем, с розовыми пятнышками на скулах.
— Мама, — спросил Костя, — ты не будешь возражать, если мы выпишем Таину маму из Будогощи ходить за ребенком?
Стоя у порога, мать развязывала мокрый платок, и Костя на нее смотрел тревожно, боясь, что она что-нибудь скажет против и опять разразится безобразный, постыдный скандал.
— Так, — сказала мать. — Ну, выписывайте.
— Прописать надо, — пробурчала Таиса.
— Прописать надо, — сказал Костя, довольный, что все обходится мирно.
— Выписывайте, прописывайте, — сказала мать, тихо задыхаясь, — меня здесь не будет, я замуж выхожу. — И пошла в кухню повесить платок на веревку.
— Что она сказала? — спросил Костя.
— Черт те что, — сказала Таиса, вытаращив глаза. — Замуж, говорит, выходит.
— Ну да.
— Сказала: замуж.
Костя взял сигареты и закурил, чтоб освоить новость, и услышал хихиканье. Таиса хихикала, прикрыв рот пухлой рукой с наманикюренными ногтями.
— Перестань, — попросил Костя.
Она прыснула и закатилась смехом, первый раз он услышал, как она смеется:
— Га-га-га-га!
А он вдруг света не взвидел от ненависти. Схватил эту руку выше кисти и бешено сдавил:
— Замолчи, Будогощь!
Но сейчас же: что я делаю!.. Брезгливо оттолкнул ее, так что она села на кровать, и вышел из квартиры быстрым шагом.
Таврический сад засыпан коричневыми и желтыми листьями: осень пришла.
В ясный воскресный день молодые отцы катят по саду коляски с младенцами. Шины шуршат по листьям. Младенцы спят на воздухе, как загипнотизированные. Встречаясь, молодые отцы обмениваются взглядами не без юмора.
Одни отцы с непокрытыми головами, другие в кепках или беретах; все, кроме Кости Прокопенко, счастливые.
Как же произошло все-таки, думает Костя, катя коляску, что я, неплохой вроде парень, во всяком случае не подлец, здоровый, с хорошей профессией, любящий порядок и справедливость, позволил родную мать выставить из дома — да, выставить, да, позволил, хоть она это и называет другими словами, моя бедная.
Как происходит, что они хотят тебя сделать скотом и ты становишься скотом, совершенно того не желая и чувствуя к скотству отвращение?
Они — это Таиса и ее мама, которая благополучно у них поселилась и состоит при Таисе как бы премьер-министром при монархе.
Почему я никого не могу защитить от них? Почему моя защита бессильна? Что ни скажу я, что ни скажут другие, все отскакивает от этой брони наглости, хамства и вранья.
И тебя защитить не смогу, думает он, глядя на розовое зажмуренное личико под пологом коляски. Будут тебя уродовать по своей выкройке, как захотят.
А если мы с тобой объявление дадим? Он с удовольствием представляет себе страницу «Вечернего Ленинграда»: такой-то, проживающий там-то, возбуждает дело о разводе с такой-то, проживающей там же. Но представляя, знает, что это не выход — ребенка оставят Таисе, а у него окончательно отнимется возможность хоть как-то влиять на воспитание дочки.
Сбежим давай! Подрастешь — сядем с тобой рядышком в кабину и укатим в дальний рейс. Такой дальний, такой дальний, что никто нас и не найдет.
И он думает о длинных широких дорогах, разбегающихся по необъятной стране, о не виданных им местах, о науке геологии, к которой у него, увы, нет склонности и до которой если добираться, то надо потратить годы и годы — как, впрочем, и на любую другую науку, он это осознал с жестокой ясностью, начав заниматься в вечерней школе.