Вот сидят, притулились друг к дружке три девочки, три будущие женщины, три матери, крутятся вместе с каруселью и не думают о своем высоком предназначении. Страшно, что столько мужчин погибло в войне, но страшнее, если вместо мужчин погибли бы женщины, ведь женщина — всему начало и всему продолжение на этом свете.
Алексей остановился. Музыка стихла — Анатолий собирал рублевки, впускал на карусель частицу очереди.
— Мы не знаем, — произнесла охрипшим от волнения голосом Катя, — как вас называть…
Пряхин оторопело взглянул на нее, отвел взгляд и усмехнулся. Действительно, ни бабушка, ни девочки никак не называли его. Он был для них просто солдат. Наверное, даже, пожалуй, имя его им известно, да и фамилия тоже, но до сих пор обходилось без этого.
— Алексеем меня кличут, — сказал Пряхин и добавил: — Ивановичем.
Катя кивнула, и Маша пискнула:
— А можно дядей Лешей?
Грянул туш — знак, что пора начинать. Алексей уперся грудью в бревно, карусель неохотно тронулась, набирая скорость, разгоняясь, и, отвернув голову, чтобы не видели девочки его лица, Алексей крикнул:
— Можно!
Дядя Леша!
Он думал весь день, как скажет об этом Анатолию. Как тот засмеется, ткнет его куда-нибудь в бок или в живот, скажет: ну вот, видишь, солнышку сверху виднее, я же говорил тебе, Фома неверующий, — закатится, зальется веселым дребезжащим смехом, который Алексея жить заново научил.
Ах, кабы знать да ведать!
Остановил бы Алексей карусель, выбрался к Анатолию, поговорил с ним на прощание, сказал самые главные и важные слова, которые люди друг дружке при расставании говорят. Но ничего такого не сделал Пряхин. Крутил карусель, толкал перед собою бревно по кругу, потел, как лошадь на току, радовался своему маленькому счастью — "дядя Леша!" — и не думал, что в такой умытый, праздничный день, когда и крыши блестят, как новые, когда люди улыбаются, праздника ждут, когда трава, освеженная грозой, ударила в рост, не думал, что в такой вот добрый и ласковый день может случиться беда.
Карусель крутилась до позднего вечера, а вечер в мае наступал не скоро, и допоздна звучала у рынка гармошка. Потом все стихло.
Пряхин подождал новой команды гармониста, но ее не было, и он принялся обтирать мокрое, потное тело майкой. Не спеша причесался, надел гимнастерку, подпоясался ремнем, сунул майку в карман галифе и вышел к лошадкам, вдыхая теплый, напоенный весенними ароматами воздух.
Анатолий сидел, положив голову на гармошку, — устал, видно, зверски, ему же досталось будь здоров.
— Ну и денек выдался, а? — спросил его Алексей, но гармонист не ответил.
Пряхин взглянул в его сторону, но ничего не понял. Был он переполнен своей тихой радостью, этим вечером — теплым и ласковым, воздухом, обдувавшим разгоряченное, усталое тело.
— Братишка! — окликнул он Анатолия. — Ко мне девочки приходили и…
Ему показалось, что Анатолий сидит как-то неестественно, откинувшись телом на спинку стула. Голова неудобно лежала на гармошке.
Одним прыжком Пряхин приблизился к гармонисту, осторожно положил ему ладонь на плечо, хотел спросить, что случилось, и отпрянул. Рука Анатолия безжизненно поехала вниз, растянула мехи гармошки, и та издала бессмысленный, протяжный звук.
Анатолий! Гармонист! Капитан!
Как только не звал Пряхин друга, каких только не выкрикивал слов в истерике, в плаче, в безумной, нежданной беде.
Нет! Это было невозможно, невероятно!
Анатолий? Веселый человек, который и ему, Алексею, веселье внушал? С чего бы? Почему? Так? Вдруг?
Ведь он же не жаловался никогда. Никогда ни словечка не вымолвил про свое здоровье. Одним он тяготился — темнотой. Видеть он хотел, вот и все, но от слепоты не умирают. Слепые живут. А он?
— Анатолий! — кричал Алексей, сходя с ума. — Братишка!
Он не сдержал себя.
Он кричал, как ребенок.
Нет, в это нельзя поверить! Он боялся за Катю, и только что беда отступила от нее. Он боялся за бабушку и ее девочек, потому что был в ответе за них. За Анатолия он в ответе не был. Но не потому, что не боялся за него, не потому.
Гармонист смеялся!