Я хотела прикрикнуть на него, сказать: "Бог с тобой!", но поняла — он не может говорить это просто так. Он меня испытывает.
— Ты так думаешь? — промямлила я.
— А что? Не прав? — глаза настороженно разглядывают меня, в глубине едва заметная хитринка.
— Я всякую истину проверяю тем, — говорю негромко, — что примеряю ее к себе. Смогла бы я так? Не смогла? Лучше мне стало бы? Хуже? Примерь, что выйдет?
Он рассмеялся. Сказал рассудительно:
— Ты, ба, закаленный кадр. Тебя на мякине не проведешь. Но кроме шуток! — Теперь он был серьезен. — Мне нравится мотоцикл, телик — смотри, какой цвет, квартира. Я не чувствую себя покинутым.
— А, напротив, самостоятельным, — перебила я.
— Да! Что тут такого, рано или поздно придется начинать, люди добиваются благ с трудом, — хотя бы родители! — а у меня все уже есть. Потом подарят машину.
Все еще проверяет?
— А когда будет машина? Когда все будет? Тогда как?
— К тому времени я женюсь и от них ничего не возьму.
Я рассмеялась.
— Но ведь после женитьбы, сынок, желаний не убавится, напротив.
— А я женюсь на миллионерше, — наконец-то проснулся в нем ребенок. Только я торопилась. Следующая реплика заставила содрогнуться. — Как отец!
Я молчала, теперь настала его очередь смеяться. Он засмеялся, подошел ко мне, обнял, проговорил ласково:
— Ну что ты переживаешь, ба! Все образуется. Только скажи, почему ты назвала меня сынком? Оговорилась?
Я обхватила его за спину — до плеч не дотянуться, высок, — прижалась к груди, уткнулась носом в холодную пуговицу, и горячая волна захлестнула меня с головой. Слезы катились, точно весенняя капель, я содрогнулась, как несправедливо обиженная девчонка, думая о том, что объятия сына уже давно не трогают меня, а вот прикоснулся Игорек — и готово, жалость затопила меня — жалость, нежность, тоска…
— Ба, — уговаривал меня внук, — ну что ты, ба, успокойся!
— Теперь ты для меня все вместе, — проговорила я, — и сын и внук.
Вот в какое беспомощное существо превратилась я!
Моя душа очутилась в оазисе.
Днем, а чаще всего под вечер на пороге возникали Ирина и Саша, авоськами несли свои дары, я даже в магазин не могла сбегать — разве за хлебом, — и эти минуты не доставляли радости, но зато потом мы оставались с Игорьком вдвоем, и ничто не напоминало нам о катастрофе, ничто.
Телевизор чаще всего был включен, мелькали цветные картинки, но звук мы выворачивали, чтоб не мешал, и говорили, болтали без умолку.
Его душа походила на иссушенную почву, и мои речи становились дождем, влагой, я видела, как даже самые непритязательные рассуждения делают его мягче, улыбчивей, как ждет он этих вечеров и долгих наших разговоров обо всем и ни о чем. Точно хотел разделить мою судьбу, раз своей еще нет, и наши души походили на сообщающиеся сосуды — знания, истории, суждения из моей точно переливались в Игореву.
Однажды я рассказала ему свой сон. Девочка-голоножка, я бегу по каменным плитам в летнем знойном воздухе, который так сладко пахнет расплавленной смолой, — бегу к калитке, возле которой добрый и большой почтовый ящик, распахиваю его, достаю охапку разноцветных открыток, писем, каких-то извещений, ищу посланный мне конверт, не нахожу, никак не нахожу, и тогда через полгода, или год, или даже долгих пять лет мне приходится снова бежать во сне за письмом, посланным — я уверена, — уже отправленным мне…
Игорь выслушал, приутих, сказал, точно взрослый, поставил диагноз:
— Тебя что-то мучает.
Я засмеялась:
— Мучает? Сейчас — да, но ведь было время, когда я была совершенно свободна, как птица, а сон этот снился.
— Значит, — покачал он головой, будто провидец, который знает все, всегда мучило. Меня тоже мучает. У меня тоже есть сон.
И он рассказал, как идет, маленький, по бордюру, между тротуаром и дорогой, вокруг лужи, но виден и асфальт, ему весело, солнышко отражается в лужах, слепит глаза, и вдруг асфальт исчезает, вокруг, насколько хватает глаз, вода, берега нет, и хотя вода спокойна, а бордюр довольно широк, две ступни — он знает, что тут глубоко, очень глубоко. Страшно, но кричать почему-то нельзя, надо только идти вперед, это спасет, должно спасти, он начинает спешить и чуть не срывается в воду. Тогда он умеряет шаг, идет неторопливо, но упрямо, а дорожка, эта стенка в глубокой воде все не кончается, и он теряет надежду, теряет надежду…