Они скатывались леденящими кругляками к ногам, наполняли штанину, и Алексей шептал самому себе: "Скотина! Честный человек называется, а сам, сам…" Наконец он выпрямился. Женщины все смотрели на него. Он повернулся и побежал к проходной.
Алексей брел по черным улицам один, будто он всегда, вечно был один в этом черном, пустом городе, и холодные картофелины ударялись о ногу. Он много узнал сегодня. Про голод и про людей, которые не видят лиц друг друга, а еще про себя и про то, что такой же, как все.
Он старался не думать о краже. Точнее, он выбрасывал из головы это слово. Что-то давило ему на спину, на плечи, но он разгибался и шептал:
— Девочки там!
Дверь открыла Лиза, средняя. Только с ней не было у Пряхина никаких отношений. Держась за косяк, не переступая порога, покачиваясь от усталости, Алексей протянул девочке две картофелины, сунул руку в карман, достал еще две и так доставал их по две, не говоря ни слова.
На лестнице его качнуло, он снова почувствовал боль в груди, прикрыл глаза, на мгновение остановился. Через секунду он двинулся дальше, собрав в кулак остатки сил, обернулся на дверь и увидел взгляд — встревоженный, беспокойный.
Это было последнее, что он запомнил, — встревоженный, беспокойный взгляд, и эта тревога странно успокаивала его…
Не помня себя, Алексей добрался до избушки тети Груни, разделся, лег в постель и провалился в беспамятство.
Две веши он помнил в забытьи: разговор о том, что девочек отдадут в детдом, и этот взгляд — встревоженный и беспокойный.
Когда Алексей думал про детский дом, он стонал и ворочался, когда ему мнился Лизин взгляд — утихал и успокаивался.
Он не почувствовал поначалу глубину бабушкиной горечи. Пряхин разбирался в этом известии постепенно, толчками. Сначала слова про детский дом показались ему напрасным испугом. Потом он стал думать, что девочек могут разделить — отправить в разные города. И только теперь, в беспамятстве, до него доходило главное: ведь детдом — это все, крах, конец. И вся вина за это лежит на нем. Сначала принес он в эту комнатку мертвую мать, а теперь развеет семью по ветру. Как варвар, как какой-то фашист…
В горячечном бреду он являлся сам себе угрюмой, злой силой. Размахивал руками, что-то кричал, и трое девочек и бабушка разбегались от него, а он опять орал и пугал их… Потом утихал. Средняя, Лиза, смотрела на него встревоженно, беспокойно, и он понимал, что эта тревога и это беспокойство относятся к нему: не он боялся за девочку, а девочка за него.
Когда Пряхин очнулся, первым, кого он увидел, был Анатолий — его темные очки в железной оправе и лицо, посыпанное синими оспинками. Алексей встрепенулся, ему показалось, что он проспал и гармонист пришел, чтобы устыдить его.
— Сейчас! Извини, — пробормотал он, пытаясь сесть, но не мог. Руки были как плети и не слушались его.
— Братишка! — обрадованно зашумел Анатолий. — Ожил! То-то же! Нашего брата инвалида не так легко завалить! Молодец!
Из-за плеча Анатолия выглядывала тетя Груня, и тут только Алексей понял, что он не спал, а прихворнул.
— Ха-ха! — радовался Анатолий. — Ни хрена себе прихворнул! Три дня в беспамятстве!
Алексей расстроился. Представил себе, как сидит Анатолий три дня, играет на гармошке, а все без толку, потому что крутить карусель некому.
— Как же карусель? Стояла? — спросил Пряхин, качая головой, виня себя.
— Почему стояла? Работала! Только без музыки! И знаешь, ничего, оказывается. Можно и так.
— Как же? — пробормотал Пряхин. — Сам крутил?
Он представил, как Анатолий, собрав рубли и выдав билетики, поднимается со стула, находит дверцу в барабан, залезает внутрь, кладет в сторону палочку и, навалясь, толкает перед собой бревно.
Пряхин знал, он все знал про карусель, знал, как обязательно надо подпрыгивать потом, когда колесо раскрутилось, уцепиться за бревно и прокатиться на нем, пока маховик не замедлит свой ход.
Анатолий словно угадал его мысли.
— А я приседал, — сказал он. — Раскручу и присяду, отдохну. Пока не почувствую, что колесо останавливается.
Ах, Анатолий, боевой геройский капитан, ах, неунываха!
— Слушай, — спросил Алексей, — а почему ты на карусель пошел?
Не раз ему это в голову приходило, а спросил впервой.
— Да предлагали мне, — весело ответил Анатолий, — в артель идти. Какие-то железки штамповать. Сиди себе и штампуй. Тепло, дождик не капает. Я уж было согласился, но потом подумал — не годится. У нас в артиллерии дела хорошо идут, когда вперед движешься. Как засел, окопался, тут к тебе противник пристреляется, и пошло-поехало. Сегодня ездового убьют, завтра расчет. Нет, в артиллерии жить, когда движение есть. Вот я и решил, на карусель пойду. Шум, гам, смех, гармошка. Движение. Задумываться некогда, а у штампа задумаешься — тут тебя и прихлопнет.