Стреляли бандиты впустую. От злости.
С того дня их словно спаяло. Анатолий шутил: "Сроднились в бою". А что? И сроднились.
Бандитов поймали — Валя уехала тогда из города не одна. За ее санями медленно двигались две машины с милиционерами. Пряхин и Анатолий выступали в суде свидетелями, и Алексей с удивлением разглядывал толстую ряшку главного бандита: на что они рассчитывали — четверо против всех? Шакалы, и только. Четверо против одного, четверо против женщины и двух инвалидов куда ни шло, но четверо против отряда милиционеров?..
Озлобленными, испуганными глазами оглядывали бандиты зал суда, валили всё на толстомордого, тот усмехался безнадежно и отчаянно. Выяснилось, что он дезертир и дорога ему одна…
Судили бандитов, а досталось и Анатолию. Тягали в милицию не раз и не два, допытывались, откуда оружие. Он доказывал, что получил пистолет за храбрость, называл фамилию генерала и часть, но разрешения на ношение, бумаги, у него не было, и он костерил милицию на чем свет.
— Да поймите, — кричал он, — если бы его не захватил, спать нам под теми кустами. Вечным сном.
Милиционеры кряхтели, признавали его правоту, но пистолет сдать заставили. Один какой-то даже сказал:
— Незрячему с оружием опасно.
— Туды бы их в качель! — кричал Анатолий. Он опять был веселый, жалел, конечно, пистолет, но как-то легко: "Что было, то сплыло!"
Приближалась весна, Пряхин и гармонист в обеденный перерыв располагались на островках просохшей земли, ели свою нехитрую снедь, захваченную из дому, переговаривались о житье-бытье, но всякий раз разговор возвращался к бандитам.
— Будет ли когда такое время, — говорил азартно Анатолий, — когда все люди жить станут достойно? Честно чтоб! Не для других честно, не для видимости, а для самого себя? И чтоб высший судья, главный прокурор для каждого был бы он сам?
— Да-а, — вздыхал Пряхин. — Ну подумал бы тот толстомордый, сколько людей от него страдает! Ну ладно, девчонки мои ему неизвестные, что с голоду еле дышат — ему наплевать. Но подумал бы про себя — попадется же все одно! Про мать бы свою подумал, а? Каково ей узнать, что сын расстрелян как дезертир и бандит?
Анатолий не соглашался, спорил:
— Какова мать, таков и сын.
— Это ты брось! — строжал Пряхин.
— Ты говоришь, будто в церкви служишь, — смеялся Анатолий. — Всех простить надо! Всех понять!
— Всех простить невозможно, — расстраивался Алексей.
Он оглядывал прозрачное небо, вдыхал в себя весенний воздух, прерывал спор теперь уже привычным для них рассказом:
— Лужа блестит, словно начищенный поднос. Травка под рукой колется еще не зеленая, желтенькая какая-то, блеклая. Голубь голубку за клюв схватил, целуются.
Потом к своей мысли возвращался:
— А вообще-то только тогда красота наступит, когда всех простить можно будет. — Смеялись. — Не ругайся, я не из церкви! Это значит, что грехи люди совершать станут только прощаемые. А грабеж, насилие, предательство, убийство, измена навсегда исчезнут.
Да, да. И убийство. И измена. Свой грех и грех Зинаиды относил Пряхин сюда, к этому миру, далекому до совершенства, а там, в будущем, ничего такого быть не должно, не может, не имеет права…
— Ты знаешь, — сказал Анатолий, — я хоть и слепой, но очень хорошо будущее представляю. Вот многие думают, будущее — это белые города, нарядные люди, сытые все, конечно. Я не против белых городов и нарядной одежды. Я против тупой сытости, знаешь. Ей-богу! Мне кажется, сытый сытого хуже понимает, чем голодный голодного. Шкура, что ли, толще. Дубеет от сала. А надо, чтобы люди понимали друг дружку. Всегда. Когда поймут, пиши: настало будущее.
Алексей хотел посмеяться над капитаном, но очень уж серьезно тот говорил. Буркнул:
— Это ты хватил — против сытости. Выйди-ка сейчас на карусель нашу, объяви: "Я против сытости". Изобьют.
— Изобьют! — согласился Анатолий. — Потому что это сейчас. А в будущем не изобьют. Задумаются.
— Слушай, братишка! — закричал Пряхин. — Это который же тут в церкви служит?
Он схватил Анатолия за плечи, прижал его к груди, тот вывернулся, Алексея на лопатки повалил. Мужики катались по подсохшей земле, валяли дурака, и хорошо им было, как, пожалуй, бывает только в детстве.
Первым Пряхин опомнился:
— Слушай, неудобно, а? Люди на фронте, а мы тут с тобой как два щенка!
— Я уже свое отпогибал, — захохотал Анатолий, — да и ты тоже! Хочу как щенок! — Он толкнул Пряхина снова, они легли, подставляя лица солнышку.
— "Так ты думаешь, я слепой, сволочь, — вспомнил Пряхин. — А я просто хитрый!"