Юлдуз коснулась маленькой рукой щеки Мусука. Он почувствовал аромат неведомых цветов. Он трепетал, полузакрыв глаза, не зная, как поступить.
— Скажи, Юлдуз, он тебя очень любит?
— Меня?.. Я сама не знаю, за что он меня любит! Бату-хан сказал мне однажды, что я дала ему три горячие лепешки, когда он скрывался от врагов. За эти три лепешки он обещал подарить мне три царства — северное, восточное и западное… Теперь я скажу ему, что ты мой брат, и он осыплет тебя подарками, как в сказке. Он завернет тебя в парчу, даст алмазный перстень и табун лошадей!
— Ты скажешь, что я твой брат? Братья продали ту, которая была мне дороже Аллаха и всей вселенной! У меня остался конь, он мне лучше брата. Я уйду от Бату-хана…
Юлдуз отшатнулась, но снова бросилась вперед и ласкала руками суровое лицо Мусука.
Дверь скрипнула, послышалось насмешливое «дзе-дзе!». Оба оглянулись. В дверях стоял Бату-хан.
Из соседней кельи в приоткрытую дверь смотрели приближенные ханы.
Глава пятая
«ТОРОПИСЬ!»
В узкой келье отца ключаря на лежанке, крытой овчиной, сидел, подобрав под себя ноги, широкий, грузный Субудай-багатур. Старый полководец немигающим раскрытым глазом всматривался в древнюю икону, написанную на покоробившейся доске. На ней был изображен святой Власий, покровитель домашнего скота и прочих животных.
— Вот этот бог нашему монгольскому улусу приятен! — громко рассуждал сам с собой Субудай и старательно рассматривал суровое темно-коричневое лицо Власия, его седую бороду с вьющимися на концах колечками. — Это наш, настоящий монгольский бог! Он любит и бережет скотину, охраняет коров и баранов и стережет лошадей. А нашим коням нужен защитник, иначе они погибнут здесь, в стране урусутов, где дороги загораживают болота, ели да сосны высокие, как горы. А харакун[50] от злобы и неразумия сжигает скирды с хлебом и стога сена… Скажи, Саклаб — ты сам урусут, — для чего они все это делают? Не лучше ли покориться монгольскому владыке Бату-хану?
Тощий раб, сидевший на скамье возле двери, равнодушно-сонным голосом отвечал:
— Я уже сорок лет здесь не был. Ничего теперь не знаю, что думают наши суздальские мужики. Все с тобой шатаюсь по белу свету, а с людьми не говорю. Кроме котла и поварешки, ничего не вижу.
Субудай продолжал поучать своего раба:
— Ты все забыл, Саклаб! Так нельзя. Надо все помнить и все объяснять своему господину. — Субудай выпрямился и заговорил резким повелительным голосом: — Сходи посмотри, стоят ли нукеры на местах, не дремлют ли. И сейчас же вернись ко мне!
— Так и знал! Даже ночью покоя нет! — ворчал, уходя, Саклаб.
Субудай зажмурил глаз. Голова его свесилась, рот раскрылся. Он заснул и увидел во сне… степь, беспредельную, голубую, и колеблемые ветром высокие желтые цветы. Багровое солнце, заходившее за лиловые холмы, уже закрывало свои дверцы. Стадо сайгаков неслось по степи, прыгая через солнце. «Торопись доскакать до уртона,[51] пока солнце не спряталось!» — шепчет чей-то голос. Он протягивает руку, чтобы удержать солнце. Рука вытягивается через всю степь, в руке копье. Острие прокалывает насквозь солнце… Это уже не солнце, а залитая кровью голова рязанского воеводы Кофы, которого нукеры схватили израненным, а он все бился, пока силач Тогрул ударом меча не срубил старому воеводе голову… Голова раскрыла глаза, насмешливо подмигнула и прошептала: «Торопись! А то завязнет в снегу твое нечестивое войско…»
Грубо стукнула дверь. Огонек лампадки закачался, тени запрыгали на потолке. В келью вошел, задевая за ножки скамьи, засыпанный снегом огромный монгольский нукер. Меховой колпак с отворотами закрывал уши и лицо. Виднелся лишь нос с черными отмороженными пятнами и двигавшиеся с трудом губы:
— Внимание и повиновение!
— Я слушаю тебя, — сказал равнодушно полководец.
— Черный урусутский шаман повторял два слова: «Байза,[52] Субудай». Он толкался и лез сюда. Сотник Арапша приказал провести его к тебе.
— Где черный шаман?
— Здесь, за мной! — Монгол отодвинулся. За ним стоял, тоже весь в снежной пыли, черный монах с длинным посохом и котомкой за спиной. Черный клобук спускался на густые брови.
Субудай, прищурив глаз, смотрел на монаха. Тот снял клобук. Полуседые кудри и длинная черная борода показались очень знакомыми. Монах заговорил по-татарски:
— Байза! Субудай-багатур! Важные вести.
— Уходи, — обратился полководец к нукеру. — Постой за дверью. Я позову тебя.
Монгол, топая огромными гутулами, вышел. Дверь закрылась. Оглянувшись, монах скинул верхнюю просторную одежду, подошел к Субудаю и сел рядом на лежанке:
50
Харакун(хара-кун) — простой, «черный» человек, простолюдин, рядовой кочевник, подчиненный феодалу.