— О Господи, — охнул хозяин гостиницы, вскочил, кинулся за дробовиками, сунул один дробовик сыну, — о Господи.
Они прокрались под навесом крыльца, поднялись наверх, распахнули двери комнат. Со стороны шоссе донесся автомобильный гудок, и в столовой появился почтальон с мешком. Буркнув: «Письма», он вытряхнул содержимое мешка на пол. Мулатка все еще сидела за столом, неподвижная, как статуя. Потом она принялась за новый кусок курицы. Почтальон принес еще три мешка писем и тоже высыпал на пол. Отец с сыном осмотрели первые комнаты, поднялись на верхний этаж и услышали доносящиеся с вершины холма всплески, хрипы, сопенье и удары по воде. В плавательном бассейне кто-то ворочался, плескался и выпрыгивал из воды, а поскольку дождь уже лил как из ведра, нельзя было разглядеть, кто это был. Прислонившись к стене последней комнаты, сидели двое чернокожих, нанятых шотландцем, и, тыча пальцами в сторону бассейна, бормотали:
— The Great Old Man. The Great Old Man[57].
Из-за стены до слуха шотландца донеслось какое-то постукивание. В соседней комнате за столом сидел альбинос в белом смокинге и печатал на машинке. Он велел хозяину гостиницы принести доставленную только что почту. Ничего не соображая и с трудом двигая руками и ногами, шотландец машинально велел сыну спуститься и посмотреть, что там такое. Сын увидел кучу писем у ног все еще окаменевшей от страха матери и обгладывающей куриную кость поварихи, которая ничего вокруг не замечала, поскольку ей все было безразлично. Он принес корзину, наполнил ее доверху письмами и, тяжело дыша, потащил наверх. Альбинос приказал ему ссыпать все письма в бассейн и принести остальные. Существо, плещущееся в бассейне, продолжало плескаться, не обращая внимания на плавающие вокруг письма. Сын хозяина, не поднимая глаз, опорожнял в бассейн одну за другой полные корзины писем. Шотландец стоял как столб. Чего ему здесь надо, спросил его альбинос, когда сын принес последнюю корзину писем, и отец с сыном спустились вниз. О Господи, опять простонал отец. Почтальон приезжал три дня кряду. Три дня кряду письма полными корзинами выбрасывались в бассейн. А он лежал в купальном халате на постели и слушал стук машинки Габриэля, шум дождя и скрежет пальмовых листьев. Наружу он еще ни разу не выглянул. Что там скрежетало, он не понимал, что шумело, его не интересовало, а что печатал на машинке Габриэль, не заботило. Когда-то он диктовал тому ответы на письма. Правда, то были не обычные письма, а каменные таблички, и Габриэль высекал на них продиктованный ему ответ. Потом приносили уже глиняные таблички, на которых ответ можно было нацарапать, это делалось быстрее, иероглифы Габриэль рисовал красками на папирусе, по-еврейски он писал с быстротой диктовки.
Но количество писем все увеличивалось. Поскольку во всех письмах просили денег, он уже в самом начале стал отвечать лишь на некоторые, смотря по настроению, но всегда отказом, однако часто с такими ловкими отговорками, что можно было подумать, будто помощь обещана, и в конце концов, устав диктовать, он предоставил Габриэлю право самому отвечать, а впоследствии, поскольку Габриэлю приходилось читать письма, прежде чем ответить, он посоветовал тому вовсе не читать писем, на которые отвечает, а позже, когда он уже позабыл, что Габриэлю приходится отвечать на письма, не читая, Габриэль тоже забыл, что ему надлежит делать, и просто стучал по клавишам машинки без всякого разбора и смысла. Одним пальцем. Поначалу он еще менял листы бумаги, засовывал каждый лист в конверт и надписывал адрес, какой на ум придет, потом стал печатать на одном и том же листе, а после уже вообще без бумаги, в конце концов — и без ленты, просто стучал по клавишам. Великому Старцу хватало и того, что он слышал этот стук. Все равно писем приходило все больше, хотя то была лишь ничтожнейшая их часть, поскольку почта уже не знала, где он находится, так что адресованные ему письма годами находились в пути.