Я провел у него в тот раз три дня, и мне казалось, что я погрузился, в давно прошедшее время, что я бесконечно далеко от Парижа, все было так, точно где-то там, в давно исчезнувшей стране, идет жизнь, описание которой можно было теперь найти только в книгах, напечатанных десятки лет тому назад, – сенат, Петербург, прогрессивные идеи, романы писателей-народников о суглинке и мужиках, с этим удивительным русским языком – «давеча», «намедни», «стрел», – бесконечные Златовратские, Решетниковы, Успенские, множество авторов с двойными фамилиями – Шеллер-Михайлов, Гарин-Михайловский, Мамин-Сибиряк, Гусев-Оренбургский, Салтыков-Щедрин, Адмиралтейская игла, словом, последние десятилетия Российской империи. А перед моим отъездом мой друг рассказал мне еще одну историю, которую я запомнил. Мы говорили с ним о вечных страстях, об игроках, пьяницах и стяжателях.
– Был у моего отца еще один клиент, такой мужичонка, Спиридон Сидоров, едва грамотный, бедно одетый старик, владелец огромного состояния, собственник значительного количества доходных домов в Петербурге, стоивших в общей сложности – по тем временам – около одиннадцати миллионов рублей. Скуп был легендарно – до того, что сам себе в одном из своих домов сдавал квартиру и с сокрушением говорил отцу:
– Беда, Сергей Никитич, все дорожает: на квартиру цену повысили.
Было у него две сестры. Ему самому было сильно за семьдесят, а обеим сестрам немного меньше. Держал он их, конечно, в черном теле. Старшая говорила отцу:
– Вот, Сергей Никитич, братец, даст Бог, околеет, тогда я сливочек с бисквитами поем.
У Сидорова служила в качестве экономки Васильевна, бедная старуха, терпевшая все потому, что надеялась – авось, он ей в завещании что-нибудь оставит.
Заболел Спиридон Сидоров. Видит, плохо совсем. Говорит:
– Иди, Васильевна, за доктором, ничего не поделаешь. Хоть расход и большой, но иначе не выходит.
Пришел молодой врач, хорошо знавший Сидорова и жестокую его скупость. Осмотрел его и сказал:
– Ну, старик, конец тебе приходит, не встанешь. Я тебе лекарство пропишу, чтобы облегчить тебе переход в другой мир, но на выздоровление не надейся.
– Я тебя не затем звал, – сказал Сидоров, – чтобы ты мне такое говорил, которое я сам понимаю. Ты мне утешительное скажи, тебе за это деньги платят. А ты мне нехорошее сказал, я тебе теперь не заплачу.
Доктор пожал плечами и ушел. Однако рецепт оставил. Сидоров говорит:
– Пойди, Васильевна, в аптеку, спроси, сколько лекарства будут стоить.
Вернулась Васильевна, говорит:
– Три рубля будут стоить.
– Бога они не боятся, – сказал старик. – Пойди еще раз и скажи так: барин, дескать, все равно помирает. Хотите за лекарства полтинник, берите, а не хотите, он и без лекарств помрет.
Пришла она опять из аптеки. – Ну, что сказали? – Сказали – черт с ним, пусть с лекарствами околевает: дали за полтинник.
Умер старик. Сестрам досталось наследство, каждой по пяти с половиной миллионов. Через две недели пришла старшая.
– Ну что, поела сливок с бисквитами?
– Нет, батюшка, не поела: денег жалко.
Я жил в Париже на четвертом этаже тихого дома, такого тихого, что иногда казалось, будто он населен покойниками, к которым никто никогда не приходил. И только в течение двух или трех недель, каждый год, в марте месяце, на лестницах дома стояли, один в затылок другому, молчаливые люди самого разного вида – молодые, пожилые, женщины и мужчины. Они появлялись в марте – и исчезали потом на год. Весной следующего года они опять появлялись – и по неумолимой точности того периода, когда это происходило, это напоминало миграцию угрей или перелеты птиц. – Что это за люди? – спросил я как-то одного из моих соседей, – его фамилия была Лавиль, – служащего в министерстве финансов. – Как, вы не знаете? Это клиенты mademoiselle Blanche, которая живет на третьем этаже, под вами. – А кто такая m-lle Blanche? – Как, вы и этого не знаете? – M-lle Blanche, которую я видел каждый день, но имени которой я, действительно, не знал, была тихая женщина с постоянным выражением испуга и тревоги на лице. Но, как мне это объяснил Лавиль, в своей специальности она была несравненна. Она служила раньше в налоговом ведомстве, затем оттуда ушла и теперь занималась заполнением налоговых листов тем, кто к ней обращался. Она знала все правила, по которым эти листы должны были составляться, и все отступления от этих правил, допускавшиеся тем или иным законом, такого-то года, такого-то числа, явно потерявшим иногда свой смысл, но по юридической небрежности или ошибке неотмененным, и на который можно было сослаться. Ее налоговые листы были верхом искусства, и, по словам служащего министерства финансов, их составление приносило ежегодно значительный убыток налоговому ведомству Франции. Он рассказал мне историю жизни m-lle Blanche, довольно печальную, главное событие которой заключалось в том, что в свое время ее непосредственный начальник по службе обещал на ней жениться, но обещания не сдержал и женился на другой. Именно это определило всю дальнейшую жизнь m-lle Blanche и ее профессию. То, что она делала, было, в конце концов, своего рода возмездием за то, что произошло во время ее службы в налоговом ведомстве. Никакие логические соображения не играли в этом никакой роли – ни тот факт, что налоговое ведомство нельзя было обвинить в том, что один из его служащих не выполнил своего обещания жениться на ней, ни то, что этот человек был несчастен в своей семейной жизни, спился и умер от цирроза печени, ни то, что все это происходило тридцать лет тому назад. Ничто не могло удержать ее от какого-то бессмысленного стремления к воображаемому торжеству справедливости, которое она, – непостижимым образом, – находила в рядах цифр и вычислениях, цель которых состояла в том, чтобы лишить французское налоговое ведомство известных сумм, на которые оно рассчитывало.
Все это продолжалось много лет. И вот однажды наступил март месяц, и я с удивлением заметил, что лестница дома, где я жил, так же тиха и пустынна, как всегда. Клиенты m-lle Blanche исчезли. – Что случилось? – спросил я Лавиля. – Налоговое ведомство перестало существовать? M-lle Blanche заболела? – Нет, она, слава Богу, здорова, – сказал он, – и налоговое ведомство, увы, продолжает существовать. Но m-lle Blanche больше не занимается составлением налоговых листов, и для ее клиентов это катастрофа. Она недавно вышла замуж, – вас в это время не было в Париже, – и теперь она берет на дом бухгалтерскую работу. – M-lle Blanche действительно вышла замуж за одного из своих клиентов, государственного служащего в отставке, некоего месье Франсуа, очень тихого и мирного человека, который жил на покое, собирая гравюры восемнадцатого столетия и покупая иногда у старьевщиков какие-то фарфоровые статуэтки, пострадавшие от времени, или предметы, вышедшие из употребления, вроде бронзовых щипцов для завивки волос на париках. Этот брак m-lle Blanche, который, казалось бы, не должен был внести никаких изменений в чью бы то ни было жизнь, – кроме жизни ее мужа, – повлек за собой довольно значительные экономические последствия, отрицательные для ее бывших клиентов и положительные для французского министерства финансов. Это тоже не было логическим завершением какой-то эволюции, это было запоздалым реваншем m-lle Blanche против того, что произошло тридцать лет назад по вине человека, служившего в налоговом ведомстве. Теперь и он, и его служба, и дальнейшая его судьба, все это потеряло значение, все это растворилось в том, о чем Лавиль мне сказал:
– Как после этого можно отрицать важность некоторых эмоциональных явлений, в глубине которых безвозвратно тонут воспоминания, определившие долгие годы жизни тех или иных людей, в частности m-lle Blanche?