— Вполне вас понимаю, мистер Фергюсон. А теперь сядьте, возьмите себя в руки и ясно отвечайте на мои вопросы. Могу вас заверить, что я далек от того, чтобы терять голову, и очень надеюсь, что мы найдем способ разрешить ваши трудности. Прежде всего скажите, какие меры вы приняли? Ваша жена все еще имеет доступ к детям?
— Между нами произошла ужасная сцена. Поймите, жена моя человек добрый, сердечный — на свете не сыщешь более любящей, преданной жены. Для нее было тяжким ударом, когда я раскрыл ее страшную, невероятную тайну. Она даже ничего не пожелала сказать. Ни слова не ответила мне на мои упреки — только глядит, и в глазах дикое отчаяние. Потом бросилась к себе в комнату и заперлась. И с тех пор отказывается меня видеть. У нее есть горничная по имени Долорес, служила у нее еще до нашего брака, скорее подруга, чем служанка. Она и носит жене еду.
— Значит, ребенку не грозит опасность?
— Миссис Мэйсон, кормилица, поклялась, что не оставит его без надзора ни днем, ни ночью. Я ей полностью доверяю. Я больше тревожусь за Джека, я вам писал, что на него дважды было совершено настоящее нападение.
— Однако никаких увечий не нанесено?
— Нет. Но ударила она его очень сильно. Поступок вдвойне жестокий, ведь мальчик — жалкий, несчастный калека. — Обострившиеся черты лица Фергюсона как будто стали мягче, едва он заговорил о старшем сыне. — Казалось бы, несчастье этого ребенка должно смягчить сердце любого: Джек в детстве упал и повредил себе позвоночник. Но сердце у мальчика просто золотое.
Холмс взял письмо Фергюсона и стал его перечитывать.
— Кроме тех, кого вы назвали, кто еще живет с вами в доме?
— Две служанки, они у нас недавно. В доме еще ночует конюх Майкл. Остальные — это жена, я, старший мой сын Джек, потом малыш, горничная Долорес и кормилица миссис Мэйсон. Больше никого.
— Насколько я понял, вы мало знали вашу жену до свадьбы?
— Мы были знакомы всего несколько недель.
— А Долорес давно у нее служит?
— Несколько лет.
— Значит, характер вашей жены лучше известен горничной, чем вам?
— Да, пожалуй.
Холмс что-то записал в свою книжку.
— Полагаю, в Лемберли я смогу оказаться более полезным, чем здесь. Дело это, безусловно, требует расследования на месте. Если жена ваша не покидает своей комнаты, наше присутствие в доме не причинит ей никакого беспокойства и неудобств. Разумеется, мы остановимся в гостинице.
Фергюсон издал вздох облегчения.
— Именно на это я и надеялся, мистер Холмс. С вокзала Виктория в два часа отходит очень удобный поезд — если это вас устраивает.
— Вполне. Сейчас в делах у нас затишье. Я могу целиком посвятить себя вашей проблеме. Уотсон, конечно, поедет тоже. Но прежде всего я хотел бы уточнить некоторые факты. Итак, несчастная ваша супруга нападала на обоих мальчиков — и на своего собственного ребенка, и на вашего старшего сынишку?
— Да.
— Но по-разному. Вашего сына она только избила.
— Да, один раз палкой, другой раз била прямо руками.
— Она вам объяснила свое поведение в отношении пасынка?
— Нет. Сказала только, что ненавидит его. Все повторяла: «Ненавижу, ненавижу…»
— Ну, с мачехами это случается. Ревность задним числом, если можно так выразиться. А как она по натуре — ревнивая?
— Очень. Она южанка, ревность у нее такая же яростная, как и любовь.
— Но мальчик — ведь ему, вы сказали, пятнадцать лет, и если физически он неполноценен, тем более, вероятно, высоко его умственное развитие, — разве он не дал вам никаких объяснений?
— Нет. Сказал, что это без всякой причины.
— А какие отношения у них были прежде?
— Они всегда друг друга недолюбливали.
— Вы говорили, что мальчик ласковый, любящий.
— Да, трудно найти более преданного сына. Он буквально живет моей жизнью, целиком поглощен тем, чем я занят, ловит каждое мое слово.
Холмс снова что-то записал себе в книжку. Некоторое время он сосредоточенно молчал.
— Вероятно, вы были очень близки с сыном до вашей второй женитьбы — постоянно вместе, все делили?
— Мы почти не разлучались.
— Ребенок с такой чувствительной душой, конечно, свято хранит память матери?
— Да, он ее не забыл.