Ксавье пытался вытянуть из него:
— А то бы… что? — Но тщетно. Мальчик не отвечал. Он снова сел на корточки, отвернувшись от Ксавье, который продолжал его расспрашивать:
— Она добрая, мадемуазель Доминика?
— Ей надо было вернуться в школу второго октября, — сказал мальчик, — но ей дали отпуск из-за плеврита…
— У нее плеврит?
В этот момент Мишель, уставшая ждать Ксавье на аллее, подошла к ним и спросила, смеясь:
— Вы бросили меня ради этого малыша? Вы, видно, любите детей, но, предупреждаю вас, от этого мальчишки толку не будет. Я сделала все, что могла…
Понизив голос, он сказал с возмущением, что нехорошо так говорить при ребенке. Она не рассердилась.
— Уверяю вас, он ничего не понимает. Промочишь ноги, так тебе и надо! — добавила она, повернувшись к мальчику. — У тебя ведь нет других ботинок.
У Ролана изменилось выражение лица, оно тут же стало упрямым и замкнутым. Словно насекомое, которое притворяется мертвым. Он снова подошел к ручью и сел на корточки.
— Я обожаю детей, — сказала Мишель, — но Ролан лишен всякого обаяния, уверяю вас, он совсем неинтересен.
Они вернулись на аллею. Помолчав, Ксавье сказал:
— А вот мне он интересен.
— Но я прождала вас все утро не для того, чтобы говорить о нем. Так как же: уезжаете вы или остаетесь?
Она остановилась посредине аллеи и, наклонившись к Ксавье, стала пристально разглядывать его, словно хотела вынуть у него соринку из глаза. А он увидел, что на ноздре у нее какая-то черная точка, что в уголках губ прорезались морщинки, а на чересчур полной шее остался красный след от прыща.
— Это вам решать, а не мне, я в вашем доме, мадам. Если вы пожелаете, я сегодня же уеду.
— О нет, — возразила она, — это не в традициях Ларжюзона. Мы все же более гостеприимны.
Она засмеялась, и он увидел у нее во рту матовый, почти синий зуб.
Он молчал. Он шагал рядом с ней, но уж лучше бы он совсем ушел. Она вдруг воскликнула:
— Да, я была не права! Я была не права…
Ксавье, казалось, проснулся и поглядел на нее.
— Я не должна была так говорить при мальчике. Извините меня, мсье. Я никогда не умела разговаривать с детьми. Этому учишься, наверно, со своими. А я.
«Лишь бы она не заплакала!» — подумал он. Но она не заплакала.
— Если вы решите остаться, то только ради нас, чтобы нам помочь, теперь я уверена в этом. Но тогда вам надо знать нашу историю с самого начала. Мы полюбили друг друга еще детьми… Каким был Жан в пятнадцать лет, какое это было чудо!..
— Я учился в том же коллеже, что и он, только десять лет спустя, — сказал Ксавье. — Но и при мне еще ходили легенды о Мирбеле, о его бунте, о тех наказаниях, которыми опекун пытался его обуздать.
— Но настоящей трагедией были для него отношения с матерью. Он ее просто боготворил. Она была ужасной женщиной… А главное, она ему открыла… Нет, я не имею права рассказывать вам это. Вы верите, — вдруг спросила она, — что он когда-нибудь излечится?
Но Ксавье не слушал Мишель. Он глядел на Доминику, которая шла им навстречу, таща за руку мальчика; он хныкал и был весь в грязи, с головы до ног.
— Не понимаю, — сказала Доминика со вздохом, — как это его угораздило свалиться в такой ручеек! Посмотрите, в каком он виде!
Икая от холода, Ролан оправдывался, что хотел перебраться на ту сторону.
— По той переправе, которую мы вчера с вами построили, помните? Но большой камень пошатнулся…
— Ну что ж, — с раздражением сказала Мишель, — идите переоденьте его.
Девушка возразила:
— Я ему не нянька. Да и есть ли у него во что переодеться?
— Тогда пусть обсохнет. Сейчас не холодно. Сядь на солнышко и не мешай нам.
— Нет, — сказал Ксавье, — так нельзя. Я его вымою. — Он взял мальчика за руку и добавил: — Я к этому привык, в воскресной школе на меня часто оставляли по пятьдесят ребятишек. Веди меня к себе в комнату, малыш.
— Я пойду с вами, — заявила Доминика.
Он стал уверять, что не стоит беспокоиться, что он сам прекрасно справится.
— Неужели вы думаете, что я вам не помогу!
— Я тоже пойду, — сказала Мишель.
Они вчетвером повернули к дому. Ксавье по-прежнему держал Ролана за руку, женщины шли следом. На каменном крыльце в плетеном кресле восседала закутанная в большую шаль Бригитта Пиан; глаза ее, как всегда, были скрыты темными очками, на ногах лежал плед; возле нее стоял Жан де Мирбель.
— Сколько раз мне повторять, моя милая Доминика, — воскликнула она, — что я вас вызвала в Ларжюзон не для того, чтобы вы возились с этим ребенком. Мадам де Мирбель взяла его на свою ответственность. И нечего спихивать его на других.
— На этот раз я займусь им, мадам. — И Ксавье рассмеялся.
Доминика сказала:
— Я пройду вперед.
Они не закрыли за собой двери прихожей. Мирбель посмотрел им вслед.
— Куда они отправились? — спросила старуха.
— К Доминике, — сказала Мишель. — Я слышу их голоса.
— Надеюсь, — проворчала Бригитта Пиан, — что у него все же не хватит нахальства зайти к ней в комнату… Это было бы постыдно.
— Не волнуйтесь, — сказал Мирбель, — с ними Ролан.
— А я ни на что не намекала, — заверила Бригитта Пиан и тяжело откинулась в кресле. — Они оба, как он, так и она, не способны…
— Уж она-то, во всяком случае, только об этом и думает, если хотите знать, — сказала Мишель. Глаза ее пылали гневом.
— Доминика? Да ты с ума сошла, детка!
— Можете не сомневаться, что у нее есть виды на Ксавье. И меня нисколько не удивило бы, если бы я узнала, что вчера она уже начала к нему подкатываться. Но я наведу порядок, поверьте мне.
— Нет, не ходи к ним, а то дело кончится скандалом. Уж лучше я пойду, — сказал Жан.
Она помедлила, потом села.
— Ты мне расскажешь, что ты там увидишь. Наблюдай за ними внимательно.
Бригитта Пиан пожала плечами.
— Бедняжка, о чем ты говоришь! Что он увидит! Увидит, что они моют коленки Ролана и переобувают его!
— Ну знаете! — воскликнула Мишель. — В конце концов мне вообще на это плевать!
Но она все же подняла голову и стала прислушиваться.
Мирбель остановился у дверей комнаты Доминики. В тишине был слышен только приглушенный голос Ксавье. Мирбель заглянул в замочную скважину, ничего не увидел, но разобрал обрывки фраз:
— И тогда братья сказали друг другу: «Вот идет сновидец, в этой красивой разноцветной одежде он похож на разодетую обезьяну. Давайте избавимся от него…
— Они его убили? — взволнованно спросил Ролан.
— Нет, сейчас узнаешь, не перебивай, — сказала Доминика.
— Сперва они решили бросить его в ров — там как раз был ров, и он умер бы в нем от голода.
— Они его не бросили?
Жан де Мирбель постоял еще у двери: он тоже слушал рассказ Ксавье. Потом ушел, думая о том, что почувствовал старый Иаков, когда сыновья принесли окровавленную одежду Иосифа. Мирбель удивился: прошло столько лет, а он еще помнит про детскую одежду, замаранную кровью козла.
Когда он вернулся на крыльцо, Бригитта Пиан по-прежнему сидела в кресле. Мишель стояла подле нее.
— Вы не поверите! Он рассказывает мальчишке историю… историю Иосифа и его братьев.
— В самом деле? — удивилась Мишель. — И Доминика тоже слушает? Она не того ожидала. Представляю, какой у нее вид! Пойду-ка сама погляжу, — вдруг решила она.
Мирбель ринулся за ней, умоляя идти на цыпочках. Они стояли очень тихо; долгие минуты из-за двери доносилось лишь неразборчивое бормотание, но вдруг голос Ксавье окреп:
— Это были его братья, он узнал их, но они… разве они могли узнать в этом молодом господине ненавистного им когда-то мальчика? Сдерживая слезы, он стал расспрашивать об их дряхлом отце, который был еще жив. Сердце у него разрывалось от нежности…
— А ведь они хотели его убить, они продали его в рабство!
— Это правда, Ролан, и все же, как видишь, несмотря на это, он их любил. Он был полон любви и к ним, его убийцам, и этим он походил на Иисуса, приход которого он предвосхитил на семнадцать веков. А главное, запомни: там был и Вениамин, мальчик твоего возраста, волосы у него были еще темнее твоих, а глаза такого же цвета, как у тебя. Но он оказался счастливей тебя, потому что у него были отец и братья…