О том, что произошло между ним и священником в конце долгой беседы о мифах — их не следует понимать буквально, а толковать, — Ксавье старался не думать. Перед его глазами и сейчас еще стоял этот кабинет на втором этаже, весь заставленный книгами, принадлежавшими покойному аббату Калю, о котором как раз упоминала его мать в последнем письме… Книги эти аббат завещал Жану де Мирбелю, который так и не удосужился забрать их к себе. «Теологический хлам», по выражению нынешнего священника. Ксавье, не раскрывший за весь вечер рта, спросил, уже прощаясь, помнит ли священник, что именно толкнуло его на эту стезю? Как решаешься сделать последний шаг? Чем была полна его душа, когда он стоял на коленях перед епископом? Какой страстью? Священник не знал, что ответить.
— Во всяком случае, во мне не было ни грана честолюбия, — сказал он, — ни тени расчета.
— Что же тогда?
Он ответил:
— Я был под сильным влиянием, я предполагал, я надеялся… — И умолк.
Тогда Ксавье сказал:
— А может быть, вы просто любили? Только любовь объясняет безумие некоторых поступков. Но ведь нельзя любить идею, нельзя любить миф…
Тут священник властно прервал его:
— Можно любить того, кто умер почти две тысячи лет назад, это правда. Я — тому доказательство, я и многие другие. Но как он меня обманул, как он нас всех обманывает из века в век! — продолжал он дрожащим голосом. — Я столько молился, я столько молил! В вашем возрасте сам задаешь вопросы и сам же на них отвечаешь, а кажется, что это говорит Бог. Еще не знаешь, что надеяться не на кого.
Свет лампы падал так, что священник казался теперь черным силуэтом, пригвожденным к стене. И тогда Ксавье произнес эту нелепую фразу (произнес ли он ее на самом деле?):
— Однако я здесь. Я пришел.
Тот долго глядел на него в упор и наконец сказал:
— Вы пришли, чтобы я помешал вам взвалить на свои плечи ношу, непосильную для человека…
А Ксавье в ответ:
— Я пришел, чтобы помочь вам нести ваш крест… а может, чтобы понести его вместо вас.
Священник вздохнул:
— Безумие!
А Ксавье:
— Это безумие и есть истина.
Священник поднял на него свои голубые выцветшие глаза без ресниц. А потом Ксавье взял плащ. Священник с керосиновой лампой в руке спускался по лестнице первым и говорил:
— Осторожно, вот эта ступенька…
Ксавье поднял воротник своего габардинового плаща и уже взялся за дверную задвижку.
— Послушайте меня! — взмолился вдруг священник.
Ксавье обернулся.
— Не делайте этого!
Ксавье прислонился к двери. Священник поставил лампу на ступеньку.
— Не вступайте на этот путь…
И так как Ксавье пробормотал: «Я вас не понимаю…» — торопливо добавил:
— Нет, нет, прекрасно понимаете. Вы чересчур храбры, вы грешите из храбрости.
— Нет, я трус. И Бог это знает.
Священник снова долго смотрел на Ксавье — в поношенном плаще тот казался особенно щуплым, — а потом все же отвел глаза.
— Мне жаль вас, — сказал он. — Не взваливайте на себя эту ношу.
А когда Ксавье спросил: «Какую ношу?» — священник прошептал:
— Мою жизнь. Вам она не по силам, она вас раздавит.
Священник потом вспоминал, что слова «она вас раздавит» он сказал как бы помимо воли. А Ксавье ему ответил:
— Но ведь всего этого нет! Все это только миф!
— Да, миф… Но я никогда не отрицал, что за ним скрывается…
— Что же за ним скрывается?
Священник сухо ответил:
— Нечто неведомое, и этого лучше не касаться.
Ксавье просветлел и сказал:
— В вас живет вера.
Священник покачал головой:
— В широком смысле? Ну, конечно! Я верю в скрытые силы, которым безрассудно противостоять.
Ксавье повторил:
— Вы верите!
— Я верю в скрытые силы, но они, быть может, совсем не те, что вы воображаете. Не давайте им войти в вашу жизнь.
— Они уже вошли в мою жизнь, — сказал Ксавье тихо. — Потому что вы вошли в мою жизнь. Никто не властен никого бросать.
Священник пробормотал:
— Это верно… Один из моих собратьев, — добавил он после минутного раздумья, — связан с женщиной… И хорошо знает, что, даже если он ее бросит, она все равно навсегда останется в его жизни.
— Сколько у нас обязательств! — вздохнул Ксавье. — Все эти сложные личные отношения, любовь, дружба — за все мы будем в ответе! Вопрос «Где брат твой?» будет нам задан столько раз, сколько мы за нашу жизнь владели чьим-то сердцем, чьим-то телом, и в горе, и в радость…
— Уходите! — закричал священник. — Оставьте меня!
Он распахнул дверь и вытолкнул Ксавье на улицу.
XIII
Что еще ждет его впереди, если он пойдет дальше? Он помнит дорогу на склоне холма, где они играли детьми, — она, казалось, упирается в небо. Это место они тогда называли концом света. Ничего нет за пределами, этой комнаты, этого дома, этой ночи. И даже тот, кто разрушил все вокруг, тоже исчез, вырвав из сердца последнюю нежность.
И вдруг Ксавье обрел покой, полный покой, но он не знал еще, что это и есть отчаяние, глухое отчаяние, — его не одолеть слезами, оно ведет свою жертву по узкому коридору к единственной двери. Стоит ее отворить, и ты успокоишься навсегда. О сон! О бедное сердце, умевшее только любить! О память, которая наконец угаснет, унося с собой имена и лица, скрытые в ее глубинах!
Ксавье отворил окно и толкнул ставни. Ни ветерка, верхушки деревьев застыли в неподвижности, словно окаменели. Даже сосны, которые никогда не спят, спали в эту ночь. Тишина стояла такая, что было слышно, как журчит ручеек в ольшанике за поляной, там, где остров Ролана. Он вспомнил поваленную сосну, на которой они сидели с Доминикой. Наверно, это мертвое дерево еще долго проваляется, быть может, оно сгниет позже, чем живое тело, высунувшееся сейчас в окно и уже наполовину отданное холоду ночи. Ксавье пришло в голову, что вряд ли он разобьется насмерть, если даст сейчас себе волю, сломает ноги, только и всего. Разве что ударится головой? Он резко обернулся, словно ждал, что увидит кого-то, кто толкнет его в темноту. Нет, никого здесь не было. Никого — только растерянное лицо в зеркале над камином, лицо подростка с всклокоченными волосами, глядевшее на него в упор. И вдруг он испытал жалость к себе, он пожалел себя. Он медленно провел ладонью по лбу, по опущенным векам и сказал: «Бедняга ты, бедняга!» Ему захотелось, чтобы кто-нибудь был сейчас с ним, неважно кто, хоть кто-нибудь — любое живое существо, которое, как и он, может умереть. Он подумал о Ролане, спящем сейчас в мансарде.
Лестница, ведущая на верхний этаж, скрипела. К тому же она не была устлана дорожкой. Он остановился, желая удостовериться, что все в доме спят. Дверь комнаты мальчика была приоткрыта, и свет ночника падал на площадку, словно свет луны. Было время, когда Мирбели еще баловали Ролана, а он, выросший в приютских дортуарах, боялся спать один в темноте, и ему разрешили оставлять на ночь эту тусклую лампочку… Глаза Ксавье, привыкшие к полумраку лестницы, различали теперь каждый предмет: свитер и штанишки, небрежно брошенные на стул, грубые башмаки со шнурками в узлах, валявшиеся посреди комнаты. На тумбочке, у кровати, лежали старое птичье гнездо, рогатка, блокнотик, два письма от Доминики в конвертах и грязный носовой платок. Ночник высвечивал на потолке темные пятна потеков, похожие на очертания неведомых континентов. Ксавье осторожно присел на край кровати. Мальчик спал так тихо, что казалось, он не дышит. Он был неподвижен, как и природа этой ночью, он словно окаменел — как и она, охваченный покоем, покоем не этого мира. Однако он был живой: животный запах жизни и теплота наполняли комнату. Ксавье сидел подле этого живого существа, как сидят у огня, — он отогревался. Мальчик лежал на боку, худое плечо выглядывало из-под простыни. Волосы на затылке торчали хохолком. Ксавье сидел не шевелясь, он вновь обрел силы. Глядя на этого спящего зверька, он снова сердцем почувствовал Бога. Человеческое тело, человеческая душа, вот и все, что нужно, чтобы ты вернулся сюда. Господи. Ксавье не мог ничего сказать этому ребенку, не мог даже коснуться губами его лба, он мог только молиться за него. Какое страстное желание жертвовать собой ради другого! Это вечное «пусть я вместо него», эта вечная потребность принять на себя чью-то лихую долю. Какое-то безумие! Но покой опять снизошел на него, или, вернее, он снова ощутил этот покой, ибо не подозревал, что утратил его. Живой покой, наполнявший его душу радостью и в то же время пугавший тем, что он предвещал.