— Мальчик слушает, — вдруг произнес Галеас. И снова замолчал.
Фрейлейн взяла Гийу за плечи и тихонько выставила его за дверь, но он остановился в буфетной и услышал ее крики:
— Однако ж кого-то не пожелали назвать Дезире,[1] когда он родился! Пусть баронесса вспомнят, что они мне тогда говорили: «Нечасто бывает, чтоб больной сделал сиделке ребенка…»
— Ничего подобного я вам не говорила, фрейлейн. Галеас чувствовал себя прекрасно. И к тому же говорить такие грубости вообще не в моих привычках.
— Тогда пусть баронесса вспомнят, что мальчик явился на свет, так сказать, вне программы. Я-то хорошо знаю моего Галеаса, я знаю, что он не ротозей какой-нибудь, не хуже, слава богу, других, это всем известно.
Подозрительный огонек зажегся между розовых, лишенных ресниц век австриячки. «У вас судачьи глаза», — сказала ей как-то мадам Галеас. Шокированная баронесса повернулась к фрейлейн спиной.
Сплющив нос об оконное стекло, Гийу стоял в буфетной и смотрел, как дождевые капли подпрыгивают, словно маленькие танцующие человечки. Взрослые без конца занимались им и никак не могли договориться на его счет. Его не захотели назвать Дезире. Хорошо бы сейчас вспомнить те истории, которые он сам себе рассказывал, которые знал он один, но сегодня отвлечься ему не удавалось, он должен сначала убедиться в окончательном отказе учителя. Вот-то будет радость, вот-то будет счастье, и он ничуть не станет жалеть, что оказался нежеланным. И вообще ничего ему не надо, пусть только не заставляют быть вместе с другими детьми, которые изводят его, пусть только не нанимают учителей, которые говорят таким громким голосом, раздражаются, так сердито выкрикивают какие-то бессмысленные слова.
Бабуся не желала его, а мама и подавно! Неужели они заранее знали, что он получится не такой, как другие мальчики! Ну, а бедный папа? Во всяком случае, папа не отдаст его учителю. А баронесса тем временем наставляла сына:
— Ты только скажи «нет»… Неужели так трудно сказать всего одно слово! Ведь я же тебе повторяю, скажи только «нет»… Скажи только «нет».
Но сын молча качал тяжелой головой в шапке седеющих кудрей и наконец заявил:
— Я не имею права.
— Как так, Галеас? Отец имеет все права в вопросах воспитания детей.
Но он упрямо качал головой и твердил: «Я не имею права…»
В эту минуту в кухню ворвался Гийом и, рыдая, уткнулся в колени фрейлейн.
— Мама идет! Идет и смеется сама с собой. Значит, учитель согласился.
— Ну и что из того? Не съест же он тебя, дурачок. Утрите ему нос, фрейлейн, на ребенка противно смотреть.
Когда торжествующая мама переступила порог кухни, Гийу успел спрятаться за лохань.
— Ну, все уладилось, — сказала она. — Завтра в четыре часа я отведу к нему Гийома.
— Если только ваш муж даст свое согласие.
— Безусловно, мама, но он, конечно, согласен, не правда ли, Галеас?
— Во всяком случае, милая дочь моя, мальчик задаст вам хлопот.
— Кстати, где он? — спросила Поль. — По-моему, он где-то тут сопит?
При этих словах из-за лохани вылез Гийом; вид у него был особенно жалкий, он размазал по всей физиономии сопли, слюни и слезы
— Не пойду, — захныкал он, не глядя на мать. — Не пойду к учителю!
Всякий раз, видя сына, Поль не могла отделаться от чувства стыда; но сегодня на этом маленьком личике, искаженном гримасой, особенно отчетливо проступали черты отца, спокойно сидевшего в кресле. Этот полуоткрытый рот был точной копией его холодного и слюнявого рта. Поль сдержалась и произнесла почти мягко:
— Не поведу же я тебя к учителю силком. Значит, придется отдать тебя пансионером в лицей.
Баронесса пожала плечами:
— Вы же отлично знаете, что нашего несчастного малютку не будут держать в лицее.
— Тогда остается одно: устроить его в исправительное заведение.
Мать так часто повторяла свою угрозу, что Гийу в воображении довольно точно представлял этот страшный исправительный приют. Он задрожал всем телом и, рыдая, воскликнул: «Не надо, мама, не надо!», бросился к фрейлейн и спрятал свое лицо на ее мягкой груди.
— Да ты не верь ей, цыпленочек… Неужели же я позволю, как ты думаешь?
— Фрейлейн не уполномочена решать такие вопросы, и на этот раз я говорю совершенно серьезно, я уже все обдумала и узнала даже адрес, — добавила Поль с каким-то веселым возбуждением.
Но, пожалуй, больше всего напугало мальчика то, что его бабуся громко рассмеялась.
— Тогда почему же, милая, уж не прямо в мешок? Почему тогда не утопить его в реке, как котенка?
Обезумев от страха, Гийу тер лицо грязным носовым платком.
— Не надо в мешок, бабуся!
Мальчик был лишен чувства юмора и все принимал за чистую монету.
— Ну-ну, дурачок! — сказала баронесса, привлекая к себе внука.
Но тут же мягко оттолкнула его.
— Не знаешь, как к нему приступиться, настоящая мартышка! Уведите его, фрейлейн. Иди умойся…
Стуча зубами от страха, мальчик пролепетал:
— Я пойду к учителю, мама, я буду слушаться!
— Вот и хорошо. Видишь, какой ты умный мальчик.
Умывая Гийу из крана над лоханью, фрейлейн старалась успокоить его:
— Это они хотят напугать тебя, а ты им не верь, плюнь на них.
Галеас вдруг поднялся с кресла и, не глядя на присутствующих, произнес:
— Солнышко выглянуло. Пойдешь со мной на кладбище, малыш?
Гийу не особенно любил гулять с отцом, но на этот раз быстро протянул ему руку и, всхлипывая, поплелся вон из кухни.
Дождь перестал. Мокрая трава блестела под теплыми солнечными лучами. Дорога в деревню шла через луга. Гийу ужасно боялся коров, которые, завидев прохожего, подымали голову и долго следили за ним глазами, словно раздумывая, броситься на него или не стоит. Отец сжимал ручонку сына и не произносил ни слова. Они могли ходить целыми часами, не разговаривая. Гийу не догадывался, что бедный барон с трудом переносит это гнетущее молчание, что он старается собраться с мыслями, но тщетно: он не знал, о чем говорить с ребенком. На кладбище они проникли через заросший крапивой пролом в стене позади церкви.
На могилах увядали букеты, принесенные в день всех святых. Галеас выпустил ручонку сына и взялся за тачку. Гийу смотрел вслед удалявшейся фигуре отца. Заштопанная коричневая фуфайка, отвислые на заду брюки, спутанная густая шевелюра и маленький беретик — вот это он, его папа. Гийу присел на могильную плиту, почти ушедшую в землю. Осеннее солнце слегка нагрело камень, но мальчику было холодно. А вдруг он простудится, заболеет и не сможет завтра выйти из дому? Умрет… Станет таким же, как те, что лежат здесь, в этой жирной земле, станет как мертвецы, которых он силился представить себе, как эти люди-кроты, чье присутствие выдают лишь низенькие холмики.
За кладбищенской оградой он видел по-осеннему безлюдные поля, иззябшие виноградники, липкую и черную землю, словно смазанную маслом, эту враждебную человеку равнодушную стихию, столь же коварную, как волны моря, довериться которым может только безумец. У подножия холма бежал ручеек, приток речки Сирон, вздувшейся от осенних ливней, впитывавшей в себя тайны болот и непроходимых зарослей; Гийу слыхал, что иногда на том берегу поднимали бекасов. Мальчик, извлеченный из своего убежища, дрожал от холода и страха, очутившись среди всей этой враждебной жизни, недружелюбной природы. По склонам холмов блестела кармином новая черепица на кровлях домов, но его взгляд бессознательно обращался к бледно-розовой, слинявшей под дождями, старой круглой черепице. Возле него ящерицы оскверняли стены храма, один витраж был разбит. Гийу знал, что боженьки там больше нет, что господин священник не пожелал оставить здесь боженьку, боясь святотатцев. Не было боженьки и в старой домашней часовне, где фрейлейн складывает теперь метлы, ящики, сломанные стулья. Где же в этом жестоком мире живет бог? Где он оставил хоть какой-нибудь след?