Боялся я другого. Для чего можно давать фантастические, феерические спектакли? Притом, заметьте, лишенные идейного, символического замысла? Только для того, чтобы дать утомленному толчками прозы зрителю насладиться счастливой грезой, улыбающимся сновидением, «чарованием сладких вымыслов»!3Островский дал в «Снегурочке» несравненный шедевр, один из крупнейших перлов русской сказочной поэзии, но как легко испортить эту очаровательную фантазию! Стоит только актерам играть «что есть силы», драматизировать «всерьез» страдания Мизгиря, Купавы, Снегурочки — и все пропало! Пропала баюкающая душу прелестная ласка, игривая мечта, детски наивное настроение, и становится непонятным, зачем дают эту чуждую жизни фикцию?
Но, к счастью, мои ожидания оправдались, а опасения рассеялись.
Кошеверов показал себя тонким и талантливым режиссером, и мы не сомневаемся, что его «Снегурочка» станет одним из «гвоздей» сезона.
Прежде всего г. Мягкову очень удались его декорации. Не знаю, насколько точно воспроизводят они московские, но они не хуже. Декорация первого акта с тускло отсвечивающими льдинами, снеговыми лапами на соснах и елях, далекими огоньками деревни — положительно полна настроения.
Толпа все время живет. Отдельные группы, например царь Берендей, окруженный своим народом и слушающий песни Леля, просятся на картину. Прекрасно и правдиво также движение ужаснувшейся толпы во время самоубийства Мизгиря. Оживлению масс много способствовала искренняя веселость гг. Нелидова и Треплева, игравших берендейских парней.
Из отдельных исполнителей особенно выделилась г-жа Дроздова — прелестная, поэтичная Снегурочка; трудно найти более подходящую для этой роли артистку: небольшой рост и наивный детский облик были как нельзя более уместны. Г-жа Дроздова внесла в свое исполнение много диковатой грации дочери лесов, много настоящей детской прелести. Она имела большой и совершенно заслуженный успех. Отметим лишь, что г-жа Дроздова должна постараться более разнообразно декламировать в последних актах. Конечно, грустное умиление преобладает в сердце девочки-снегурочки, одновременно познавшей сладость любви и грозное предчувствие смерти, но из этого не следует, чтобы не надо было выпукло оттенять богатые образы чудных стихов Островского; а г-жа Дроздова говорит, например: «…по этой тропочке лишь леший пьяницу порой заманит»4, но говорит с таким трепетным умилением, словно об ангеле, уносящем к небу душу младенца. Не надо форсировать трогательность Снегурочки — г-жа Дроздова в этой роли и без того очень трогательна и поэтична; от более свободной, более нюансированной декламации она только выиграет.
Г-н Барышев был очень хорошим, стильным царем Берендеем. Только зачем он сделал себе вместо носа какой-то сизый клюв: это нос Кощея Бессмертного, а не любвеобильного царя берендеев. У Берендея тонкие интеллигентные черты старца — поэта и философа, до седин сохранившего молодую душу. Советуем г. Барышеву изменить свой грим.
Прекрасно декламировал роль Мороза г. Тарасов, его могучий голос и горячий темперамент делают его очень выразительным стихийным дедом. К сожалению, чудные стихи Весны почти совсем пропали у г-жи Милич.
Г-жа Коллен по наружности хороший Лель; свои песенки она спела небольшим, но приятным голосом и с несомненным чувством.
Все вообще исполнители были очень недурны и способствовали общей гармонии постановки.
Хуже всех был г. Правдин; Мизгирь, в отличие от стройного, как тростинка, Леля, должен обладать осанкою богатыря; он олицетворение мужской силы и страсти в ее полном расцвете; наружность г. Правдина мало соответствует роли. Это еще полбеды, а беда в том, что он старательно, но очень плохо декламирует стихи.
В общем, «Снегурочка» в театре Общества грамотности — прелестный спектакль, и его можно горячо рекомендовать публике. На первый раз ее было не очень много, но она бурно вызывала исполнителей и настойчиво требовала г. Кошеверова, который, однако, уклонился от готовившейся ему овации.
«Вишневый Сад» Чехова*
С напряженным вниманием всматривался я в раскрывавшуюся передо мною высокохудожественную и правдивую картину жизни. Да, должно быть, она правдива! Ведь о жизни слышится столько суждений, столько противоположных оценок дают ей — то же и с «Вишневым садом»1.
Часть русской критики и публики так жаждала найти у Чехова что-нибудь светлое, обещающее подъем и счастье, что нашла подобные черты и в «Вишневом саде». Другая часть упорно утверждала, что «Вишневый сад» — произведение совершенно и окончательно безотрадное.
И вчера я снова жадно искал просветов в печальной серии печальных картин… И не нашел их.
И не потому так тосклива, так горестна эта «драматическая поэма», что рушится в ней благосостояние помещичьей семьи, и даже не потому, чтобы в ней все были несчастны или все были дурными, глупыми или по крайней мере легкомысленными людьми; вовсе нет! Ни Симеонов-Пищик, ни Аня, ни Трофимов, ни лакей Яша себя несчастными не чувствуют. Пищику везет, Лопахину везет. Чехов не отрицает, что фортуна может улыбаться иногда даже весьма бессмысленно и неожиданно (англичане в имении белую глину нашли!). Есть в пьесе и хорошие люди: тот же Трофимов; есть умные люди: тот же Лопахин… Жизнь разнообразна: рядом с темным в ней есть светлое, рядом с низким — высокое. Чехов правдив.
Но что делает пьесу до боли грустной — это общая идея бессилия человека перед жизнью, бессмысленной стихийностью совершающегося процесса. Жизнь сама нами владеет, наделяя нас разными масками и ролями. Настоящая «циркуляция дела» совсем не в людских помыслах и желаниях, она вершится помимо их. «…Мы тут друг перед другом носы дерем, а жизнь идет сама по себе»2, — говорит Лопахин. Все вместе — «обмен веществ». Все эти люди могли бы сказать словами Шарлотты: «Кто я? откуда? зачем? — ничего не знаю»3.
Правда, Гаев и Раневская думают, что они живут «затем», чтобы барски снимать сливки земного счастья, но жизнь круто выбросила их за борт. Раневской вместо любви и роскоши она дала горе несуразной страсти и угрозу нищеты, а Гаеву — смешную роль банкового дельца; что за нелепость: Гаев — финансист!
Лопахин знает, для чего он живет: чтобы «дело делать»! И вдруг в момент торжества он стенает: «Скорее бы кончилась наша нелепая, несчастливая жизнь!»4
Трофимов тоже знает цель жизни: идти вперед к лучезарной звезде грядущего счастья. Но ведь это одни слова. Ведь он только вечный студент, «недотепа». Мечтает о счастье, а сам не умеет даже любить, мечтает о грядущих радостях, а сам закупорился от живой жизни в свой полинялый студенческий мундирчик и не может выбиться из самой крайней нищеты. Трофимов — юродивый, он уклонился от тяжести жизни путем счастливого и невинного психоза.
А Аня? Пока молода, она надеется, она заслушивается звучных, но пустопорожних, в сущности, речей Трофимова. Но что-то будет! Ведь это соломинка, брошенная без всякой поддержки среди бурного житейского моря.
Таково изображение жизни в последней пьесе Чехова… Играли хорошо. Несколько раз удавалось артистам создавать до жуткости гнетущее настроение.
Особено типичны были г. Волховской в роли Епиходова и г. Орлов-Чужбинин в роли Трофимова. Хороши были также г. Борисов — Фирс и г. Большаков — Пищик.
Г-н Неделин играл, по обыкновению, превосходно, но был, как нам кажется, слишком мрачным Гаевым. У Гаева бывают и минуты веселости.
От г-жи Ильнарской в роли Раневской я бы желал больше мягкой грации, барского изящества. Размашистая походка и разбитная жестикуляция, особенно в начале пьесы, делали Раневскую слишком вульгарной. Если Гаев и говорит, что порочность сквозит в каждом ее жесте, то ведь это не значит, что у нее жесты шикарной кокотки. Этот оттенок может быть допущен лишь в самой слабой мере: прежде всего Раневская изящна, ее пластика полна неги женщины, привыкшей любить и быть любимой, она ласкова то как ребенок, то как тонкая кокетка, и вся она милая, легкомысленнейшая игрушка, которую больно обижает жизнь. Конечно, у г-жи Ильнарской были хорошие моменты, например, плачет Раневекая после известия о продаже имения именно так, по-детски, всхлипывая.