Хочу последние силы собрать
и снова выйти на рать
и против рожна еще раз — прать
и только потом — умирать.
«Никто не доказал, что впереди…»
Никто не доказал, что впереди
прекраснее, чем позади,
и что прогресс разумнее регресса.
Срез века первого до Рождества
Христова
прогрессивнее едва
второго, после Рождества
Христова,
века
среза.
Но химия какая-то в крови,
механика какая-то в поступках
работают в погонщиках, в пастушках
и понукают нас: «Плыви
вперед, только вперед, всегда вперед,
тебе прогресс показан,
регресс тебе же противопоказан!»
И понуканье за душу берет.
Подстегивает той пастушки кнут.
Как ты ни ломан, бит и гнут,
плывешь! Против течения плывешь,
и завтрашним, грядущим днем живешь,
и вспять не возвращаешься обратно.
А почему — не ясно. Непонятно.
КАК СДЕЛАТЬ РЕВОЛЮЦИЮ
С детства, в школе,
меня учили,
как сделать революцию.
История,
обществоведение,
почти что вся литература
в их школьном изложении
не занимались в сущности ничем другим.
Начатки конспирации,
постановка печати за границей,
ее транспортировка через границу,
постройка баррикад,
создание ячеек
в казармах —
все это спрашивали на экзаменах.
Не знавший,
что надо первым делом
захватывать вокзал,
и телефон, и телеграф,
не мог окончить средней школы!
Однако,
на проходивших параллельно
уроках по труду
столяр Степан Петрович
низвел процент теории
до фраз:
это — рубанок.
Это — фуганок.
А это (пренебрежительно) — шерхебок.
А дальше шло:
вот вам доска!
Берите в руки
рубанок, и — конец теории!
Когда касалось дело революции,
конца теории
и перехода к практике —
не оказалось.
Теория,
изученная в школе
и повторенная
на новом, более высоком уровне
в университете,
прочитанная по статьям и книгам
крупнейших мастеров
революционной теории и практики,
ни разу не была проверена на деле.
Вообразите
народ,
в котором четверть миллиарда
прошедших краткий курс
(а многие — и полный курс)
теории,
которую никто из них
ни разу в жизни
не пробовал на деле!
ГЕРОЙ И ТОЛПА
Толпа, как хор в трагедии греческой.
Она исполнена важности жреческой.
Из ряду вон вышедший индивид
ее коробит или дивит.
Она поправляет
и тем управляет,
то сволочит,
то совестит,
то взывает,
то укрощает.
Она ничего тебе не простит,
хотя себе охотно прощает.
Но только свистнет кто-нибудь главный,
толпа не теряет времени зря:
с жестокостью надвигается плавной,
затаптывает,
слова не говоря.
«В графе „преступленье“ — епископ…»
В графе «преступленье» — епископ.
В графе «преступление» — поп.
И вся — многотысячным списком —
профессия в лагерь идет.
За муки, за эти стигматы,
религия, снова живи.
И снова святые все святы.
Все Спасы — опять — на крови.
«Неверующее государство…»
Неверующее государство
верило в чох, в сон,
в метафору: пастырь — паства
и в моральный закон,
в теории прошлого века,
славящие прогресс,
и к культу человека
испытывало интерес.
О, если б убавить веры
у атеистов тех.
О, если бы знали меру
своих фетишистских утех.
О, если б добавить сомненья
в собранья, газеты, кино.
О, если б разные мненья
высказывать было дано.
ХВАЛА ВЫМЫСЛУ
В этой повести ни одного,
ни единого правды слова.
А могло это статься? Могло —
утверждаю торжественно снова.