Николай Николаевич Асеев
Собрание сочинений в пяти томах
Том 3. Стихотворения и поэмы 1930-1941
Большой читатель
1932
Большой читатель
1
Все, чем я дышу,
все, что я пишу
кстати или некстати,
волосы теребя, –
все это о тебе,
все это для тебя,
друг мой, Большой читатель.
Ближе – меж нас меж двух –
больше не встанет друг,
и – ни родни, ни брата…
Волосы теребя,
нечего мне от тебя
ни укрывать, ни прятать.
Прислушайся ж ко всему,
голосу моему –
не к вылущенной цитате!
К опыту моей седины
пыл свой присоедини,
друг мой, Большой читатель.
2
Страна в родовых напрягается схватках,
и ей, изо всех молодых матерей,
во всех ее порах – в Калугах и Вятках –
пора горячий пот утереть.
Страна в родовых сотрясается муках,
и только то ей подсобно в речи
(и больше ни слова, и громче ни звука),
что может тяжесть ее облегчить.
3
Могуч и красив
Урала массив –
в два мира уперся пятою.
Улегся, ленив,
ветра заслонив
тяжелой своей высотою.
Придавил непомерною гирей
яркоснежную зелень Сибири.
4
От избы – сто верст изба,
от руки – сто дней рука.
Но встает из снов Кузбасс –
малолетний великан:
зарыт в снегах по пояс,
стоит молотобоец.
Голос Кузбасса –
сумрачный бас
молотом – бац! –
и гора начнет колебаться.
5
Елок игла
и сосен кора,
меж сосен и елок
легла Ангара.
Вдвое и втрое
перед звонкой сестрой
может отстать,
уступив, Днепрострой.
И там, где шныряют белки юркие,
там – база черной металлургии.
6
Стой и глаза кругли,
какие в Сибири угли:
без зольности, сернистости, –
глядите сами,
как в яркости, в неистовстве
клокочет пламя.
Сравняться в силе не с кем им,
проделан опыт:
скорее, чем донецкими,
снега растопит.
7
А дальше, где синь
и где сопок груды,
мерцает цинк
и цветные руды.
И каждым дальним уголком
быть должен занят Геолком,
так как там,
где цепи бренчали,
все лежит,
как лежало вначале.
И нету путей,
и нету дорог
шагнуть стране
за уральский порог.
8
Нет, есть дороги –
до недотроги!
Начало есть крутому сдвигу.
Большой читатель – впереди.
Возьми Сибирь – большую книгу
и твердым ногтем прочерти
ее дороги и пути.
1930
Страна его знает
Вначале это казалось –
позой,
так призрачно длинен
был он
и худ.
Казалось, что это –
лишь тень завхоза,
виденье,
пригрезившееся стиху.
Секунду
он напоминал Дон Кихота:
так выцвел
его балахон дождевой;
но через секунду –
пропала охота
с героями прошлого
близить его.
Вначале
собрание глухо молчало,
сурово и скупо
губы поджав:
«Пускай-де
другие жуют мочалу,
кому под хвост
попала вожжа».
Совхоз был молод.
Кругом – неполадки.
Забот не отгонишь,
как с меда осу.
Пропольная –
недополоты грядки,
а тут уж
уборочная на носу!
Но главное –
это были подошвы:
сабо деревянным французов
родня.
Какой-то парень,
в прениях дошлый,
вступил ими
прямо в порядок дня:
«Я хотя
не избалован,
но,
конечно,
так сужу,
и,
конечно,
о столовой
я,
конечно,
не скажу.
Жизнь,
конечно,
нам не пряник,
но,
конечно,
мы в пути,
на подметках
деревянных
нам,
конечно ж,
не уйти!»
Хоть речь его
явно была кособока,
но парень
давился ей из нутра.
Собранье дышало
с чувством,
глубоко,
готовясь слушать
его до утра…
Тогда на сцену
взлетела персона,
от гнева дыханье
спирая в зобу.
(В какой костюмерной
перелицована?)
Кумач по колено.
Стрижен в скобу.
«Товарищи!
Принципиально…
Конкретно…
Определенно…
Прогульщик и рвач…
Мы дело имеем
с замашкой зловредной…
Фашизм мировой!..» –
надрывался кумач.
Собрание
вновь опало,
как дрожжи,
смотрело
в ревущую лозунгов пасть,
сводило брови
все строже
и строже
и ждало
художественную часть.
Когда ж воззвал он,
кончая,
к гласности,
совхозная холка
была мокра;
в углах толковали
про разные разности;
теснились к проходу;
синела махра.
Вот тут он
и вырос.
Сухой, как стержень
в степи,
в бездождье –
за шалашом,
тройным упорством
скручен и сдержан,
тройным загаром
зашелушен.
Ни слово,
ни образ
в губах не измято.
Все стихло
минуты за полторы…
По залу пахнуло
июлем
и мятой –
нешуточным жаром
рабочей поры.
От слов его крупных
и разгоряченных
собрание
тихо входило
в азарт:
«Товарищи!
Наш совхоз,
как грачонок,
голым родился
полгода назад!
Чего у нас было? –
Тын да пустошь,
да инвентаря
на гнутый пятак.
А нынче –
покрывшая пустошь
капуста
зовет нас
на следующий этап.
Мы обеспечились
мануфактурой.
Картофлекопалка у нас –
на ходу.
Похоже ли это
на хилый да хмурый
вид на нас
в прошедшем году?!
Теперь о подошвах.
Кто стал сомневаться,
что жизнь не сразу
в совхозе сладка, –
чего ж он желает?
Пятьсот восемнадцать
и тысячу сорок
пустите с лотка?
Вот у меня их
тоже пятеро
было –
собственных цыганят.
Разве рука моя –
труд не тратила,
силу скупилась
на них загонять?
Те –
ведь тоже еще –
не добытчики,
поднять их с земли –
поистратишь рубля.
Они
по свойственной росту
привычке
пока умеют
лишь потреблять.
Без пищи
пойди взрасти их,
попробуй!
Чтоб сила росла их
крепка и цела,
в первую очередь –
харч и обувь
надо им
туда посылать.
На жизнь гляди
не только с изнанки.
Пускай они
за полы нас теребят.
Взрастим стране!
Поставим на ноги
пятьсот восемнадцать
железных
ребят».
Зал приумолк,
как под тучею роща, –
да вдруг
как хлынет
ливнем ладош,
и сразу –
лица теплее
и проще, –
проникши в суть
деревянных подошв.
Иной читатель
качнет головою:
«Где взять, мол,
такого
и как величать?»
Недалеко.
Совсем под Москвою.
В совхозе
имени Владимира Ильича.
Но адрес – не важен.
Страна его знает:
у домен в жару
и в страде полевой,
в любом направленье –
бригада сквозная –
от Кремля –
до него!