Москва 1932 года
В тебе, любимый город,
Старушки что-то есть:
Уселась на свой короб
И думает поесть…
Лишь утра осеннего
сумрак рассеется, –
прикинув
каждую мелочь к глазку,
пойдут москвитяне
в гуще процессий
осматривать заново
свою Москву.
Потянут зрачки
по узорчатым стрелам
строительств,
прокалывающим облака,
и вдаль поведут
над Кремлем постарелым,
на башнях
былые несущим века.
Пойдут и,
подошвой ощупав,
похвалят,
хозяйски огладят
зрачком и пятой
катками разглаженный
улиц асфальт₄
домов разутюженных
ровный бетон.
Морщины Москвы,
на глазах молодейте!
Старуха,
не горбись к земле,
не тужи!
Домов твоих новых
и улиц владетель
детьми поднимает с земли –
этажи.
Нас грязью и ленью
века попрекали, –
теперь
мы векам возвращаем попрек.
Их новый хозяин
в работе,
в накале
всю гниль вековечную
к слому обрек.
Ломаются главы,
ломаются плечи,
руины
столетних устоев и стен;
ломаются меры
мечты человечьей,
былых отношений,
понятий
и цен.
И лысого купола
желтое пламя,
и мертвенный зов
сорока сороков
ломаются,
падая в прахе и в хламе,
и окна просветов
глядят широко.
И там,
где тянулись зловещие тени –
скуфейных угодников
сумрачный ряд, –
невиданной новостью
насажденья
зеленою молодостью
кипят.
И прелая пыль,
повисев,
отлетела,
и старое падает,
набок кренясь,
и смотрятся станции
метрополитена
из близкого будущего
на нас.
Привыкшая к стонам,
удавкам
да плетям
к священному праву
разъевшихся морд,
страна –
обновленная
пятнадцатилетьем,
сегодня становится
миру на смотр.
И мир удивляется:
«Это она ли?
И облик не тот.
И напор волевой».
Напомним:
философы мир объясняли,
а мы –
переделываем его.
1932
«Остановка перенесена»
Хочется знать
их имена,
хочется знать
их отчества.
«Остановка перенесена».
Чье это
творчество?
Гражданин
потрет переносицу,
не зная,
где ему сесть:
«Да куда ж она,
черт,
переносится?
И где она,
дьяволы,
есть?»
Хоть плакат и сух
и краток,
мелкий шрифт,
унылый вид,
но
о пышных бюрократах
как он
ярко говорит!
Нас в расчет
не принимая,
кто он,
автор этих игр,
чтоб
за блеющим трамваем
обыватель мчал,
как тигр?
Кто
заводит распорядки,
чтоб автобус
и трамвай
с седоком
играли в прятки:
если ловок,
то поймай?!
Кто,
угрюмо сдвинув бровки
и надменно
сжав уста,
переносит
остановки
в неизвестные места?
Кто,
поставив росчерк лихо,
расстарался
в МКХ,
чтоб цвели
неразбериха,
суматоха,
чепуха?
Покажите же
его нам,
рост,
приметы,
цвет лица,
кто в погоне
за вагоном
заставляет нас
плясать?
Как высок он
или низок,
сильно ль
лоб его покат?
Мы б ему
на всех карнизах
понаклеили
плакат:
«Обходите,
детки,
мимо.
Не топчите,
детки,
гряд.
Здесь стоит
не-пе-ре-но-си-мо
надоевший
бюрократ».
1930
Мое изобретение против гололедицы
Товарищи!
Это не в шутку,
не в смех
я разражаюсь
тирадою.
На площади города
падает снег,
и люди
и лошади
падают…
Даже автомобили
катятся боком,
колеса крутятся,
а не идут.
Посмотришь на это
сочувственным оком,
и хочется
сбыть ледяную беду.
Прекрасна Москва
в лощеном асфальте,
ровна и упруга
бетонная толща.
Но
только
Москву вы такою похвалите, –
опять убралась она
в комья
да клочья.
Опять облепили
и с фронта
и с тыла
ее колтуном
ледяные ухабы.
Опять она
хмурой неряхой застыла
в присядке
угрюмой
взлохмаченной бабы.
И нет тротуаров,
просторных и торных,
под седоусой
гримасой зимы.
И в этом,
товарищи,
виноват не дворник,
а в значительной степени –
сами мы.
Объятые
ледяным безразличьем
и ленью,
от паданий
не уставая вздыхать,
почему мы
не ломимся
в домоуправленья,
не обрываем звонков
МКХ?
На вздохи
и возгласы
пыл свой потратив,
забываем,
что,
если нехватка песку, –
песок
можно вытряхнуть
из застарелых бюрократов,
вгоняющих нас
в ледяную тоску.